Асьенда

Я стоял спиной к воротам асьенды[1] Сан‑Исидро. Высокие оштукатуренные стены белого цвета возвышались надо мной, словно кости давно почившего зверя, торчащие из темной, растрескавшейся земли. Где‑то там за стенами, за домом и за свежевырытыми могилами позади капеллы, тлачикеро[2] несли мачете на поля колючей агавы. Скитаясь мальчишкой по этим полям, я узнал, что плоть агавы не поддается так же, как человеческая; тлачикеро поднимают мачете и обрушивают их раз за разом, и с каждым тупым ударом, нацеленным на добычу сладкого сока из сердцевины, они все лучше понимают, каково это – ощущать податливую мякоть под металлом и каково это – пронзать сердцевины.

С мрачных холмов в долину пробрался легкий ветер; его сухая прохлада жалила мне щеки и увлажнившиеся глаза. Пришла пора возвращаться. Возвращаться к прежней жизни. Но от одной мысли, что придется обернуться и в одиночестве созерцать тяжелые деревянные двери Сан‑Исидро, мои ладони стали липкими от пота.

Однажды я, сжав челюсть, переступил порог Сан‑Исидро, и тому была причина. Причина, по которой я вошел в эти ворота, словно безрассудный юноша из легенд о путешествиях в подземелья.

Теперь этой причины не стало.

И все же я стоял посреди грунтовой дороги, ведущей прочь от Сан‑Исидро, прочь от Апана, устремив взгляд на горизонт с одержимостью грешника, восставшего перед святым. Будто лишь силы моей скорби было достаточно, чтобы противостоять Божьей воле и вернуть экипаж. Вернуть женщину, которую у меня отняли. Эхо удаляющихся копыт и облака пыли, что они оставили за собой, вились в воздухе подобно зажженному копалу, насмехаясь надо мной.

Говорят, земная жизнь пуста без любви Господней. Что послушание утоляет боль от ран одиночества, ибо в служении Богу мы обретаем истинную любовь и целостность.

Но если Бог – это Отец, Сын и Святой Дух, если Он и есть Троица, то Бог ничего не знает об одиночестве.

Бог ничего не знает о сером утре, которое занимается у тебя за спиной, и коленях, что оказываются на пыльной дороге. О ссутулившихся плечах, на которые опускается тяжесть понимания, что можно быть не одиноким, и острого ощущения пустоты в груди.

Бог ничего не знает об одиночестве, потому что Бог не познал дружбы, как смертные: прижавшиеся друг к другу в темноте, кромешной и колючей, будто кто‑то сдирает с костей кожу, доверяющие друг другу – даже когда Дьявол дышит им в затылок.

Острые камешки впивались мне в колени сквозь потертые брюки; я был слишком измучен, чтобы плакать, дыхание стало тяжелым.

Я знал, что чувствует агава. Я слышал свист мачете. Я ощущал, как грудь поддается тяжести удара. Я ведал, как мое сердце, мою сердцевину, пронзают, и сладкий мед агавы прокладывает влажные извилистые дорожки по впалой груди. А раны мои, стигматы грешника, дрожат и гноятся на солнце.

Бог ничего не знает об одиночестве.

Одиночество – это стоять на коленях в пыли, глядя на пустой горизонт.

В конце концов, не чернильные тени и не эхо многоголосого смеха Сан‑Исидро сломили меня. И не страх вспарывал грудь.

Дело в том, что я потерял ее.

Беатрис

Сентябрь 1823

Двумя месяцами ранее

Родольфо распахнул дверцу экипажа, и та скрипнула. Я заморгала, привыкая к свету, разлившемуся по юбкам и лицу, и как можно грациознее взялась за протянутую руку Родольфо. После нескольких часов заточения в экипаже и поездки по неровным проселочным дорогам мне хотелось выбраться из этой душной коробки и вдохнуть свежего воздуха полной грудью, но я сдержалась. Мне была уготована роль чуткой и покладистой жены. Благодаря ей я унеслась прочь от столицы, подальше от мучений в доме дяди – в долину Апан.

Благодаря ей я оказалась перед высокой дверью из темного дерева, глубоко врезанной в оштукатуренные белые стены. Благодаря ей я сейчас щурилась от ослепительного марева лазурного сентябрьского неба, а широкие плечи и уверенные руки дона Родольфо Элихио Солорсано были рядом. В солнечном свете его волнистые волосы отливали бронзой, а глаза были почти такими же ясными, как небо.

– Вот и Сан‑Исидро, – сказал он.

Асьенда Сан‑Исидро. Я окинула взглядом тяжелую дверь, ее кованую отделку, высокие темные колья на заборе и увядающую бугенвиллею, которая обвивала его, – соцветия и шипы, казалось, потеряли цвет и теперь погибали.

Я выросла среди пышных зеленых садов асьенды в Куэрнаваке и ожидала совсем другого, тем не менее таковой была моя победа. Мое спасение.

Асьенда была моей.

* * *

В нашу первую встречу с Родольфо, на балу в честь провозглашения Мексики республикой, он поделился, что его семья около двухсот лет владеет асьендой, где производится пульке[3].

Вот оно что, подумала я, наблюдая за тем, как граненые черты его гладко выбритого лица играют с тенями свечей в бальной зале. Вот как ваша семья сохранила деньги во время войны. У промышленности будут взлеты и падения, мужчины будут выжигать земли и убивать друг друга за императоров или республики, но страсть к выпивке никуда не денется.

Мы станцевали еще один круг, а за ним – еще. Родольфо наблюдал за мной с проницательностью, которая, как я тогда поняла, была для него бесценным оружием.

– Расскажите мне об асьенде, – попросила я.

[1] Асьенда – крупное частное поместье, которое обычно представляло собой скотоводческую ферму или небольшую мануфактуру с батраками. (Здесь и далее – прим. перев.)

[2] Тлачикеро – человек, занимающийся приготовлением национального напитка пульке.

[3] Пульке – мексиканский слабоалкогольный напиток, который производится из сока агавы.