Автоstop. Повесть

– Бог их поймёт.

– А знаешь, когда я её самой‑самой настоящей видела?

– Кого?

– Тюню. Когда она у нас ночевать осталась однажды. Я тогда смотрела, как все спят. А у неё лицо было такое детское, беззащитное. Мне хотелось погладить её по волосам. Она такая, Сорокин.

Я снова быстро пытаюсь оглядеть всё и сверху: вот мы, вот лес, вот озеро… Где те, кого мы ищем? Кого мы ищем? Те… Почему‑то мне кажется, что мы опоздали. Думаю куда, но от тепла и неги уже засыпаем. Солнце садится, светит и греет, птицы поют, и Сорокин начинает похрапывать.

Вижу во сне рыжую убитую собаку.

 

Разве бы вылезла я со своей антресоли? Что мне там делать, если эти дети так хотят играть, лупить и мучить друг друга. Но настал май. Было холодно. Рома‑Джа обмотался рыже‑красным шарфом, постучался ко мне в антресоль и сказал:

– Мелкая, а Мелкая, а шла бы ты с ними.

– А шёл бы ты. Я не в группе.

– А я в гриппе.

– И чё?

– Иди, Мелкая. А то неровен час…

Договорились встретиться на Савёловском вокзале и поехать до озёра. Но встретили друг друга только мы с Сорокиным, попрыгали на пятачке, где условились, побежали на перрон – электричка махнула нам куцым хвостом и скрылась. Сашка смотрел ей вслед, как брошенная собака. Могу поклясться, он в тот момент думал, что Ленка устроила так специально.

– Направление знаем, – сказал он. – Догоним.

 

После зимы вылезаем из Москвы, слепые, как кроты, поросшие грибами и плесенью. Мы плохо соображаем, мы щуримся, и голова кружится от воздуха. Вот лес, он гол и пуст, вокруг первая зелень и первые бабочки.

Что ж, можешь радоваться, приятель: ты выиграл у города себе ещё одну, новую весну.

 

Мы просыпаемся в сумерках, разбиваем палатку и зажигаем костёр. Греемся.

– Ленка сразу у меня спросила, разрешу ли я ей его любить, – говорит Сашка. – А я сказал: нехай!

– Кого?

– Да Продюсера. Я ей сказал: нехай, он ведь такой, его хоть люби, хоть не люби.

Сашка достаёт трубку и курит.

– А ведь хорошо сейчас, – говорит он. – Больше ничего и не надо.

Костёр собирается скорбной кучкой пепла. Мы лезем в палатку. Укрываемся.

– Сорокин, давай завтра весь день будем спать и никуда не пойдём.

– Загнёшься, Мелкая.

– Ну давай, Саш. Я всё равно всё знаю, что завтра будет. Хочешь скажу.

– Ну скажи.

– Завтра девятое мая, мы выйдем к людям, и первый же встречный мужик нальёт тебе водки за Победу. Мне не нальёт, тебе. Ты станешь пьяный, и мы поедем стопом в Москву. По дороге купим на тридцатку пожрать.

– Мне нравится, Мелкая. Давай всё‑таки вылезем.

Я вздыхаю. Мы обнимаемся, чтоб не мёрзнуть.

– Сашка, а давай играть, что мы убитые в войну солдаты, здесь, на болотах, и нас никто никогда не найдёт.

– Дура ты, Мелкая. Спи.

Мы обнимаемся крепче и спим всю ночь, замерзая.

Утром выходим к узкоколейке и удивляемся, кто проложил её на острове. Идём и приходим в деревню. Дальше всё случается так, как я сказала: первый же мужик с бутылкой, он угощает Сорокина водкой, с голода его начинает качать.

Не, приятель, с тобой таким я ни во что играть не буду.

Мы доходим до магазина, и я отправляю Сорокина внутрь. Сама сажусь на рюкзак, закрываю глаза, и рыжие блики прыгают в темноте моих век.

Весною, голодом, холодом, болотной водицею вытравит лихорадку из нашей коммуны. Надо было Роме сказать, чтобы он без нас там проветрил.

Открываю глаза – словно мираж проступают из солнечных бликов две фигуры на дороге. Моргаю – это Тюня и Продюсер. Впереди бежит рыжая Тюнина собака. Я сижу и улыбаюсь. Они заходят в магазин, собака подбегает ко мне и виляет всем телом. Это сеттер.

Продюсер выходит, видит меня, кивает и садится на сорокинский рюкзак. Я улыбаюсь, молчим. Он очень загорелый, Тюнин Продюсер. Голый по пояс и цвета овсяного печенья. Он сидит со мной рядом, и я пытаюсь разглядеть его, понять, учуять, изменилось ли что‑нибудь с ним за эти дни. За два дня и две ночи с Тюней. Ленки с ними, как оказалось, не было, но тем сильнее у меня чувство, что я опоздала.

Ну что, приятель, где твой ребёнок? Тот самый, которого все мы с детства носим в себе.

Выходит Сорокин и даёт мне печенье. Сам жует, и его качает. Тюня с усмешечкой, в развалочку, мужская майка на голые грудки, – Тюня смотрит на Сашку с неизменной своей издёвочкой. Она говорит, где стояли, где ждали, но мы‑то понимаем, что было и как и что лес – это просто когда хочется быть с тем, с кем хочется. А Тюня смеётся и знает теперь, на что Сорокин ради неё готов.

Голодом, холодом, водочкой, болотною сладкой водицею…

– А как тебя зовут? – оборачиваюсь к Продюсеру.

– Ваня, – говорит он и дважды моргает.

 

Прощай, революция!

 

– Всякий раз, когда уходишь – уходишь ты навсегда. Иного нет, ибо вернуться всегда – невозможно.

Таково первое правило Грана. Он передал его нам в то утро, когда мы познакомились – раннее утро на просыпавшемся, умытом Сретенском бульваре. Мы поняли, что это очень верное правило, и решили в тот же день с Якиманки уйти. К тому моменту воздух там был спертый, и мы поняли, что с места этого пора линять. Мы бежали, никому ничего не сказав, ибо таково второе правило Грана: уходя, не оставляйте следов. Мы не оставили, никому ничего не сказали и ушли в тот же день, когда познакомились с ним – мы оба, я – Мелкая и Сашка Сорокин.