Бархатная кибитка
Вот одно раннее воспоминание. Мне было года четыре или пять, мы жили в чудесном доме творчества на озере Сенеж. Дом творчества принадлежал Союзу художников[1] и располагал множеством блаженств, начиная от гигантских литографических и офортных мастерских и заканчивая пушистыми собаками, кошками и даже лошадьми, которым мне нравилось преподносить сахарные кубы на протянутой ладони. Мягкие лошадиные губы касались моей руки, а крупные зубы разгрызали сахар одним плавным движением, напоминающим взмах длинной юбки, которую испанка или цыганка взметает окрест себя дрожью своего бедра. Зимой лошадей запрягали в сани, и тогда разверзался мир изначального русского кайфа: поездки сквозь лес, с бубенцами. Гладкий надснежный полет, утепленный мехами и фырканьем конских ноздрей. Миновав лес, мы выкатывались в раздольное чистое поле, где на горизонте виднелась классическая деревенька: домики разных цветов, а из печных труб поднимались в ясные дни светлые дымы, передающие привет синему небу. Отчего‑то наши сани никогда не приближались к этой деревеньке, мы ехали всегда краем поля, и я наблюдал это пленительное селение в отдалении, за обширной и ослепительно сверкающей белизной. Там облюбовал я взглядом один синий домик – ортодоксальную избушку с палисадом и наличниками. То ли оттого, что цвет этого домика совпал с цветом неба, императорствующего над ландшафтом, то ли над этой избушкой поднимался особенно затейливый дымок – короче, не знаю по каким причинам, но мне страстно захотелось приблизиться к этому синему домику, войти в него. И вот как‑то раз я, никому ничего не сказав, отправился в путь к этому синему домику. Один, без взрослых, без иных детей, без саней и лошадей. Я прошел сквозь лес, пересек белоснежное поле и постучал в дверь синего домика. Мне казалось, там меня ожидает нечто волшебное. И ожидания меня не обманули. В домике обнаружились какие‑то совершенно прекрасные обитатели – увы, не помню их лиц. Не могу вспомнить, кто меня там встретил. Помню только, что эти люди оказались божественно добры и приветливы. Может быть, сказочные дед с бабой или какая‑то чудесная женщина с ее детьми? Мне так жаль, что я не могу вспомнить этих волшебных людей, зато помню неимоверный запах испекающихся в печи пирожков с яблоками. Этот аромат объял меня целиком, стоило мне переступить избушечный порог. Я явился к моменту поспевания пирожков. Меня напоили сладким чаем с горячими пирожками, после чего я сразу уснул, утомленный своим одиноким броском сквозь снега. Уснул в райском уюте этой избушки. Проснувшись, я увидел своих родителей, пришедших за мной. Обитатели домика, увидев меня спящим, сходили куда‑то, где был телефон, позвонили в дом творчества и сказали, что я у них. Потом мы еще пару раз заходили к этим людям, уже с родителями, и каждый раз там было так же зачарованно и невероятно. И пирожки были тут как тут. Если бы я писал книгу для детей, я написал бы, что в этом домике жили пирожки. Приходишь к ним в гости, съедаешь их, а они потом снова откуда‑то появляются. Вот такая вот райская пряничная избушка – без облома, без обмана, без ведьм и колдунов.
Глава пятая
Весы
Году, наверное, в 2009‑м мне позвонили из какого‑то московского журнала и сказали, что вот, мол, готовят номер, посвященный чудесам, и не могу ли я в связи с этим с ходу рассказать им по телефону какую‑нибудь историю из своей жизни. То есть вспомнить какую‑то ситуацию, которую я сам склонен считать чудом. Поначалу я замялся, начал лепетать что‑то о том, что чудеса всегда сыпались на меня в избытке и мне трудно выбрать что‑либо в этом потоке, но затем в голове моей словно молния сверкнула, высветив одно раннее воспоминание.
Не скажу точно, сколько лет мне было, наверное, около девяти, когда я решил обратиться к Богу с одной просьбой. В тот вечер взрослые много говорили о молитве. Наслушавшись этих разговоров, я, лежа в своей детской кроватке, перед засыпанием решил тоже помолиться и кое‑что попросить. Это было моление о весах.
В детстве я часто болел. Соответственно, являлся постоянным посетителем детской поликлиники, где происходили различные терапевтические процедуры – вспоминаются кварцевые прогревания (достаточно приятная, кстати, штука). Ну и каждый раз, когда я там бывал, происходило ритуальное взвешивание меня на больших весах, специально предназначенных для взвешивания детей.
[1] Дома творчества (писателей, художников, композиторов, актеров и прочее) возникли в СССР на заре тридцатых годов и явились следствием создания централизованной системы творческих союзов, олицетворяющих собой советскую практику управления культурой. Предполагалось, что представители творческих профессий, в отличие от прочих трудящихся, стремятся сочетать работу и отдых. В любом случае эти блаженные заведения являли собой «кормящую», «заботливую», «материнскую» сторону управления культурой.
Читателю может показаться забавным, что эти дома творчества вызывают в моей душе столь же трепетные и восторженные чувства, какие вызывали дворянские и аристократические усадьбы в сердцах Аксакова, Набокова или кн. Феликса Юсупова, – чувства, щедро выплеснувшиеся на страницы их сублимированных воспоминаний. Забавно, но так оно и есть. Возможно, дома творчества вызывают даже более нежные чувства – все же статус хозяина или же хозяйского отпрыска есть разновидность бремени (пусть сладкого, но бремени), а у социалистических домов творчества не было хозяев, кроме абстрактного (в глазах ребенка) государства и не менее абстрактных (в тех же глазах) союзов творческих работников. – Здесь и далее прим. автора.
