Боги умирают в полночь
Он говорил очень искренне, и смотрел на меня с нескрываемой жалостью.
– Никто из тех, кто раньше спал с мамой не хотел со мной дружиться. И она не разрешит.
Я уставилась в чашку с чаем и стала усиленно дуть в нее, хотя чай уже не был горячим. Я боялась даже подумать о том, что со мной кто‑то может делать уроки, ходить за грибами, кататься на велосипеде и играть в снежки. Я боялась даже мечтать о таких простых для нормального ребенка вещах.
– Мама разрешит, потому что со мной можно обо всем говорить. Если мне не веришь, спроси у нее сама, когда она вернется.
– А когда мы отсюда уедем, ты поедешь с нами?
– Я думаю, что вы отсюда не уедете, – уверенно сказал Вахтанг.
Я засмеялась. Маленькая шестилетняя девочка ничего в жизни не знала так хорошо, как то, что на одном месте долго оставаться нельзя.
– Нас же найдут и убьют, ты что не знаешь? – совершенно искреннее спросила я.
Вахтанг встал со стула и взял меня на руки. Он так крепко прижимал меня к себе, что мне стало больно.
– Ты меня раздавишь, – тихо сказала я.
Меня никогда вот так никто не обнимал, и я вдруг поняла, что мне не хочется чтобы он меня отпускал, пусть даже и больно.
– А мама точно разрешит нам дружить?
– Точно. Моему слову можешь верить, я же грузин.
– А почему грузинам можно верить?
– Не знаю, просто мы другой народ. Даже если бы я не был грузином, знай, тебя я никогда не обману, я тебе обещаю.
И он никогда меня не обманывал.
Мама уехала куда‑то на целый день, и весь его мы провели с Вахтангом вместе. Был конец августа, и мы ездили на Тбилисское водохранилище. Оно было таким огромным и мне показалось, что это море. Но Вахтанг сказал, что это не море, но оно тут недалеко, и он обязательно свозит меня туда как‑нибудь на выходные, пока не холодно. С нами был его друг Давид, он называл Вахтанга Жорой, и тогда он для меня навсегда превратился в Гогу. Он был не против, и больше я никогда не называла его Вахтангом.
Гога с Давидом жарили шашлыки и пили коньяк, пили правда совсем немного, как говорил Давид – для аппетита. Гога учил меня плавать, и сказал, что не повезет меня на море пока я не научусь.
– Тем, кто не умеет плавать на море делать нечего.
– Если не плавать, то хотя бы на пальмы посмотреть можно?
– Ты никогда не видела пальм, дэдико[1] – Нет. Зато я видела пихту в Якутии! Она такая высокая, что врезается прямо в облако!
– Мой бедный малыш, мы прямо на этих выходных поедем на море!
– Я же еще не научилась плавать. И мама не разрешит, – сказала я надув губы.
– Она тебе хоть что‑то разрешает? – спросил Давид.
Я посмотрела на него с недоверием, с ним ведь мама не спит, а значит и дружить с ним нельзя. Надо помалкивать.
Когда солнце село мы вернулись домой. Мамы еще не было.
– Чем займемся, дэ? – спросил меня Гога.
– Не знаю. За соседями подсматривать не надо, эту муку в мешочки тоже рассыпать не надо. Можно сидеть и смотреть в окно, а можно смотреть телевизор, правда здесь телевизор не говорит по‑русски, а в окне очень красиво. Здесь такие необычные дома!
Гога засмеялся и сказал, что надо подключить кабельное, чтобы телевизор говорил по‑русски. У меня был диск с любимым фильмом «Москва слезам не верит» и мы смотрели его. Гога усадил меня к себе на колени, и я смирно сидела, хотя мне было не очень удобно. Гога был худой и костлявый, при этом очень высокий, и очень волосатый, я никогда раньше не видела таких мохнатых людей. Он говорил, что настоящий мужик должен быть волосатый, все грузины такие. Я знала фильм наизусть, и потому почти не смотрела его. Мне было хорошо, хоть и не очень удобно, просто сидеть на коленях у костлявого Гоги, уткнувшись щекой в его мохнатую грудь, от которой пахло костром.
– Мне можно дружить с Гогой? – спросила я маму, когда та вернулась.
– С каким еще Гогой? С Вахтангом что ли? Ааа, он же Гога, он же Жора, поняла, – мама улыбнулась, – да, с ним можно, даже с Давидом можно.
Меня отправили спать, мама с Гогой остались на кухне и пили оставшийся коньяк. Я слышала как они ругаются, но не могла разобрать из‑за чего. Ну вот, подумала я, сейчас и он уйдет. Все кто спят с мамой сначала ругаются, а потом их больше не видно. Ну что ж, переживу. Вот бы он успел свозить меня на море!
И тут в моей груди что‑то сжалось. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Пусть даже не везет меня на море, но пусть останется. Я встала с кровати и направилась в кухню, я знала, что получу пинка за это от мамы, но я должна была сделать что‑то, чтобы Гога остался.
– Зачем ты ее вообще родила? – кричал Гога маме, – лучше сделала бы аборт. Такая жизнь не для детей!
– Я думала, что она сделает меня счастливой, – неожиданно спокойно ответила мама, и я остановилась в темном коридоре перед дверью в кухню.
– А разве не делает? – удивился Гога.
– Нет. Я не люблю ее. Люблю, но не так как должна любить мать своего ребенка. Ты все равно не поймешь, – мама села на стул и заплакала.
– Ты просто не знаешь нормальной жизни, – говорил Гога, обнимая маму, – тебе надо остановиться. Давай бросим все это дерьмо и уедем куда‑нибудь, денег на три жизни хватит. Давай хотя бы попробуем.
Мама продолжала молча плакать. Я вернулась в кровать, почему‑то мне показалось, что Гога не уйдет. Он был не такой как другие.
Однажды, когда мы жили в Якутии, пока я болела со мной сидела тетя Света, мама Сашки Щеглова. Она читала мне одну книгу, сказала, что она называется Библия. Она рассказала мне о боге. Приученная с самого мальства никому не верить я и была очень недоверчивой. Я тогда подумала, что наверное все это выдумки про бога. Ведь как можно верить в то, чего ты не видел? Но тетя Света верила. Она меня не обманывала, она и правда верила, это было видно по ней.
Она говорила, что Господь нас всех любит, всех спасет, все нам простит, примет нас любыми, нам только и надо что покаяться в совершенных грехах и не совершать новых, вести добродетельную и праведную жизнь. Сегодня Гога с Давидом тоже не один раз упомянули бога, между делом, и я спросила их, верят ли они в этого самого бога. Давид сказал, что грузины вообще религиозный народ, и что в бога надо верить, потому что без веры жить очень трудно.
[1] Дэдико или просто дэ – ласковое обращение к детям, или людям младшего поколения в Грузии
