Честь имею. Крах империи

Лариса сидела у окна гостиной комнаты, в руках был томик стихов Фёдора Кузьмича Сологуба, а в глазах слёзы, навеянные его стихами. Едва заметно шевеля губами и беззвучно всхлипывая, она уже в который раз тихо перечитывала волнующие душу строки:

 

О сердце, сердце! позабыть

Пора надменные мечты

И в безнадежной доле жить

Без торжества, без красоты,

 

Здесь Лариса останавливалась, переводила взгляд к окну и задумчиво всматривалась в струи дождя, глухо барабанящие по железной крыше дома, подоконнику и мрачным грязным лужам, пенящимся под их ударами.

– "Без торжества, без красоты…" Ах, как это чудесно сказано! – восклицала она и вновь читала:

 

Молчаньем верным отвечать

На каждый звук, на каждый зов,

И ничего не ожидать

Ни от друзей, ни от врагов.

Суров завет, но хочет бог,

Чтобы такою жизнь была

Среди медлительных тревог,

Среди томительного зла.

 

– О, Боже, как чудесно! Как трогательно и таинственно! – прикрыв глаза, проговорила Лариса и с возвышенным чувством своего внутреннего состояния произнесла последние строки стихотворения. – "Чтобы такою жизнь была… Среди томительного зла"

По ту сторону входной двери кто‑то настойчиво дёргал шнурок колокольчика.

Лариса вспомнила, что дома одна, кухарка ушла на базар за продуктами, а горничная уехала в деревню, навестить родных и заболевшую мать.

Не выпуская книгу из рук, подошла к этажерке, вложила томик в ряд других книг, большей частью русских авторов, и торопливой походкой направилась в прихожую, на ходу удивляясь:

– Что‑то рано папенька пришёл. Не случилось ли чего?..

Колокольчик настойчиво бил по голове:

– Дзинь‑дзинь, открой! Дзинь‑дзинь, где ты! Дзинь‑дзинь, я тут среди воды!

– Иду уже! Иду! – приближаясь к двери, мысленно успокаивала колокольчик Лариса и он, как бы услышав её, перестал трезвонить.

Отперев запоры, Лариса открыла дверь и тут же заохала и всплеснула руками, как это делает кухарка Марфа, если увидит что‑то встревожившее её.

На пороге дома стояли Анна и Галина Мирошины.

– Девочки! – изумлённо, – как же я рада вас видеть! Как же вы… в такую грозу?..  В ливень? – причитала Лариса, приглашая подруг в дом. – Раздевайтесь, раздевайтесь скорее! Снимайте с себя плащи! Вот сюда, вот сюда, – указывая на вешалку слева от двери, – сюда повесьте! Промокли, верно, насквозь!? Ах, как я рада! Как я рада! А маменька‑то, маменька ваша знает, где вы?

– Знает! Знает! – одновременно ответили сёстры.

– И вовсе мы не промокшие, в автомобиле приехали! Вот! – гордо воздев свою миленькую головку, проговорила Галина. – Ехали и в окошко смотрели, а вода, прям, так фонтаном‑фонтаном… И, прямо, из‑под колёс.

– И в разные всё стороны. Жутко страшно, прям, как интересно! На автомобиле мы приехали, – подтвердила слова сестры Анна. – Папенька нас привёз и к вечеру обещал забрать.

– Вот чудесно‑то! Вот чудесно! А я в доме одна одинёшенька… тоскливо… Сейчас чай будем пить. Марфа сегодня пироги спекла яблочные и медовые. Вы какие любите?

– Мы всякие любим! – ответила Анна.

– Каким угостишь, тому и спасибо! А только мы не за пирогами… – проговорила Галина и осеклась, почувствовав тычок сестры в бок и увидев её укоризненный взгляд.

Лариса не стала любопытствовать, с какой целью пришли сёстры, решила, что в разговоре за столом или в конце визита всё выяснится, но мысленно подумала:

– Видать что‑то очень серьёзное, коли в такую скверную погоду… хотя, ничего особенного здесь нет. Ходят же люди в гости; и в дождь и в снег и вообще всегда… Девочкам надоело сидеть дома, вот и пришли ко мне. Молодчины!

Далее последовал, как это было принято в светских кругах, и девушки усвоили это с детства, обмен любезностями и пожеланиями здравствовать всем родным и близким.

– Мы теперь постоянно, все дни и всей семьёй дома. Папенька подал в отставку, его прошение удовлетворили, а на его заводе всеми делами управляющий занимается, – сказала Анна, снимая с себя плащ. – Сказал, что не хочет работать с людьми, которые лебезили перед бывшим градоначальником Остапенко, а потом предали его.

– Да ты, небось, давно уже слышала об этом, Ларисонька, – посмотрела на подругу Галина.

– Слышала, девочки. Вот и папенька тоже поговаривает об отставке.  Говорит, что хочется покоя. Да, куда там, – махнула рукой. – Разве ж дадут! – подражая отцу словами и даже интонацией, проговорила Лариса.

– А слышала, Лара, что на днях учудили три молодых человека, об этом даже писали в газете "Сибирская жизнь"; папа читал и смеялся, мы у него спросили, чего он смеётся, так он прочитал нам. Я сильно смеялась. Смешно, прям, ужас. Какие‑то приезжие из заречного села, сейчас я уж и не помню из какого, да это, – махнула рукой, – не важно, – Анна засмеялась. – Прям, какое‑то дурачество.

– Ну, не скажи, Анна, самое настоящее воровство и ничего смешного в том нет, – с серьёзным тоном проговорила Галина, приняв из рук сестры её плащ и повесив его рядом со своим на вешалку.

– Чего нет‑то? Вовсе и смешно! И папа смеялся, – потупив взгляд, обиделась на сестру Анна.

– Не обижайся, сестрёнка, – увидев дрожащие губы Анны, ответила Галина и погладила руку сестры. – Рассказывай, я не буду больше перебивать. Правда, правда! Только сначала снимем боты, а то наследим здесь, а потом убирать за нами.

– Ты вечно меня… то, да сё… всё‑то я не так говорю, а потом прощение просишь.

– Ну, прости, сестричка, милая моя! Я же тебя люблю! Пуще всех на свете. Вот, правда, больше не буду… никогда… Вот те крест!– перекрестилась Галина.

– Ну, ладно! – натянуто улыбнулась Анна и, обняв сестру, последовала за Ларисой в столовый зал.

Пили фруктовый чай с яблочным и медовым пирогами.

После чая Лариса повела девочек в свою девичью комнату, где попросила Анну продолжить начатый ею рассказ.