Честь имею. Крах империи

– А на днях мы с Аннушкой шибко смеялись, – остановив смех, проговорила Галина и улыбнулась. – У нас папа всегда по вечерам газетки читает и когда в них написано что‑нибудь интересное, зачитывает вслух. А прошлый раз так сильно увлёкся, что даже забылся и всё приговаривал: "Поделом ему! Поделом!" – и смеялся. Нам с Аннушкой тоже интересно стало: "Что он там интересное вычитывает?" – подумали, и попросили, как прочитает газету, дать её и нам почитать. А потом мы тоже долго смеялись.

– Ты, Галенька, не купца ли вспомнила, которого губернатор выпорол? – спросила сестру Анна.

– Его, сестрёнка. Смеялись мы потом долго. Помнишь?

– Как не помнить?! Сме‑е‑еху было‑о!.. Просто ужас! Расскажи, пусть Ларочка тоже посмеётся.

– Так потому и вспомнила, что рассказать хочу, – ответила Галя, задумчиво собрав на лбу миленькие складочки.

– В старину дело было. Сто с лишним лет назад в Абаканском остроге, Енисейской губернии случился сильный неурожай. Люди сильно голодовать стали, а у одного купца, фамилию не помню, пусть будет Хваталкин", – Галя засмеялась и следом за ней залились весёлым смехом Анна и Лариса.

– Хваталкин, вот смех‑то, – взахлёб смеялась Анна.

– Ха‑ха‑ха! – вторила подругам Лариса.

Вдоволь насмеявшись, Галина продолжила рассказ.

– Так вот, у того Хваталкина, – улыбнулась, – очень много было запасено хлеба, и нет, чтобы продавать его по божеской цене, так он стал втридорога торговать им. Люди, ясно дело, роптать стали и высказывать ему всяческие неудовольствия. По‑хорошему говорили, чтобы, значит, цену особо не поднимал, а ему хоть бы что, в ус свой дует и ещё выше цену вздымает. Видя, что ничем его не проймёшь, что доброго слова не понимает, решили абаканские жители применить крайние меры, – отыскали у Хваталкина сто мешков хлеба и раздали его голодным, а самого раздели и знатно выпороли мелким ельником, а потом отпустили на все четыре стороны.

Сильно разгневался купец и самолично поехал к генерал‑губернатору. В ту пору генерал‑губернатором Сибири был Чистович, человек решительный и строгий. Встретил он купца как положено, по всем тогдашним правилам, на стул усадил и стал допытывать, что привело его к нему.

Купец в слёзы и стал ругать своих обидчиков всякими плохими словами:

– Пороли меня и били нещадно ельником мелким, а добро расхитили! – сказал в конце своей жалобы и попросил наказать обидчиков.

– Ельником, говоришь?! – перепросил губернатор.

– Ельником… мелким… – жалобно проговорил Хваталкин.

Девушки вновь засмеялись над фамилией выдуманной Галиной.

– Не может быть! – покачал головой Чистович.

– Вот истинный крест! – перекрестился купец.

– Не по закону, не по закону, – помяв бороду, проговорил губернатор.

– На то и жалуюсь и заступничества у вас прошу, потому как вы, ваша милость, блюсти законы и порядки приставлены.

– Жалко мне тебя, голубчик, – ответил генерал‑губернатор, – а нарушителям закона я не потатчик. Правильно говоришь, блюсти законы и порядки приставлен, а потому поступлю как того они требуют.

Губернатор хлопнул в ладоши. Тотчас явился казацкий офицер. Показал ему губернатор кивком головы на купца и сказал:

– Вот, почтенного человека за то, что спрятал он свою собственную муку и не хотел продавать голодным по законно‑установленной цене, какие‑то негодяи выпороли ельником! Разве у нас полагается драть ельником?

– Розгами берёзовыми, ваше высокопревосходительство! – бойко ответил офицер, поняв своего начальника.

Губернатор тут же обратился к перетрусившему купцу:

– Сколько тебе пришлось получить за муку… мелким ельником?

– Запамятовал! – затрясся купец.

– Запамятовал, говоришь… – повторил задумчиво губернатор и приказал. – Исправить ошибку немедленно! Пороть его розгами и до тех пор, пока не вспомнит, сколько получил от мужиков ёлок.

И выпороли, голубчика, за милую душу, – закончила рассказ Галина и громко засмеялась. Задорным смехом поддержали её и Анна с Ларисой.

– А у нас папа хоть и не был губернатором, но тоже, как гласный городской думы мог приказать подвергнуть порке нерадивых и нечистых на руку людей, – с гордостью за отца проговорила Анна. – А все, потому что он жалостливый сильно. У нас котёнок есть, так он гадит, где попало, а папа не позволяет его ругать, а тем более бить:

– Маленький он, – говорит папа, – как дитё неразумное, а как ума разума наберётся, так умным будет и мышей ловить станет, а то, до чего уже дошло, по кабинету даже днём бегают.

– Бить, конечно, нельзя, а строго разговаривать нужно. Я с ним разговариваю, он внимательно слушает и даже хвостом не виляет. Значит, понимает, – во всём поддерживая отца, проговорила Галина.

– А один раз папа чуть не упал. Шёл себе спокойно, а котенок, откуда ни возьмись, прямо ему под ноги. Папа, конечно, чтобы не наступить на него ногами туда‑сюда и упал бы, если бы не этажерка. Ухватился за неё и так спасся. А котёнок как прыгнет с испуга к нам на диван, – мама, Галя и я тогда на диване сидели и вышивали узоры на пяльцах, а с дивана на штору, а с неё на подоконник и на подставку, а на ней ваза стояла. Подставка такая тоненькая у нас и высокая, ты, Ларочка, её видела, она повалилась, и ваза на пол упала. Разбилась, прям, вдребезги, нам с Галей смешно, папа закостенел, – верно, с испугу, а мама в слёзы. Мы потом все вместе её долго успокаивали, а потом и она, когда успокоилась, смеялась и говорила: "Это же надо, какие кульбиты выписывал. Чудеса, и только!" – Да,  смеху было‑о‑о, ужас сколько. Мы потом ещё несколько дней, как вспомним, смеялись, – сияла глазами Анна.

– Это мы – ты и я смеялись, мама‑то уж потом, а папа смотрел на нас, как на дурочек, смотрел‑смотрел, а потом чертыхнулся и повалился к нам на диван. Мы сильно тогда  перепугались за папу, а когда и он засмеялся, нам совсем весело стало. Вспоминали наперебой котёнка, выписывающего кренделя по комнате. А сейчас у нас хорошо. Папенька дома, маменьке спокойнее, а нам так вообще радость. Мы каждый вечер играем на рояле, поём весёлые песни, смеёмся, – расширила воспоминания сестры Галина.

– Ага! И сейчас у нас на подставке стоит большой медный конь. Вот если он свалится… будет не до смеху, – улыбнулась Анна. – А если кому на ногу… то вообще беда. Папа так и сказал: "Беда!". – А мама сказала, что голая подставка это некрасиво. "Не нравится, разруби её и в печь!" – Сказала. Папа тогда ответил: "Ну, уж нет! Она сама по себе красивая! Ажурная, и из вишнёвого дерева. Пусть будет с лошадью!". Так сейчас и стоит. Мы к ней даже и не подходим.

– Ага, страшно! Вдруг на ногу упадёт… Знаешь, Ларочка, какой он тяжеленный… конь‑то. Пуд, наверно!

– Ну, ты Галя, скажешь тоже… скажи ещё, два… Подставка‑то так бы и переломилась… Тонкая она…

– Ну и пусть… Зато не страшно было бы. Сейчас вечерами, когда мама играет на фортепиано, а мы песни поём, то я сажусь подальше от неё, вдруг котёнок снова прыгнет.

– Песни… То‑то же песни! Что ещё остаётся?! И это после 12 лет верного служения Отечеству, – явно отцовскими словами проговорила Анна.