Честь имею. Крах империи

– Что ж, пусть будет так! Я сама дала согласие на его брак, и теперь ради его счастья не имею права быть занудой, это оскорбит его и не достойно меня – его дочери, дочери князя. Я приняла Раису Николаевну в наш дом, и постараюсь быть добра с ней. Отрицание её значило бы, что я не люблю отца, не желаю ему счастья, и являюсь легкомысленной девчонкой, необдуманно давшей тот ответ, который он ждал, – говорила она, приглядываясь к новому члену семьи. – Она теперь в моей семье и я обязана принять это не просто как состоявшийся факт, а с достоинством, без внутреннего сопротивления, которое, сознаюсь, всё‑таки во мне есть.

Шло время, с течением которого Лариса стала находить, что Раиса Николаевна приятная женщина, – интересный собеседник и легка в общении, – это влекло её к ней, одиночество томило. Со входом нового человека в её жизнь, часы одиночества сокращались и уже через месяц Лариса не могла представить себя без подруги, какой стала для неё Раиса Николаевна. Тревожило лишь то, что отец станет больше уделять внимания своей новой жене, а не ей – дочери, но вышло всё наоборот. Князь Пенегин стал реже задерживаться на службе и больше времени уделять семье, что более сплотило её и дало понимание Ларисе, что в доме появился не просто новый член семьи, а хороший человек. А в общении с Раисой Николаевной Лариса стала находить не только её саму, открывающуюся день ото дня, но и в себе нечто новое, что снимало прежнюю скованность и неуверенность, появившиеся после смерти матери. Это новое чувство лёгкости и раскованности стало неудержимо влечь к Раисе Николаевне, она стала называть её Раисой, как подругу, и как к хорошей подруге проникаться доверием.

– Маменька, милая маменька! Мне так не хватает тебя, а Раиса стала мне доброй подругой, она понимает меня, как когда‑то понимала меня ты. Мне с ней легко, как когда‑то было с тобой! – говорила Лариса, и слёзы струйками катили из её глаз. – Прости меня! Я никогда не забуду тебя! И папа помнит тебя. Твоя фотография стоит на его рабочем столе, а твой большой портрет висит в гостиной, рядом с ним и большая фотография, где мы все втроём, правда, я там ещё маленькая, а сейчас… сейчас я уже взрослая… но ты видишь это, я знаю, ты видишь меня. И мне от этого хорошо!

– У тебя, верно, было много подруг в Петербурге? – не отрываясь от вышивки очередного узора, спросила Ларису Раиса Николаевна. – А мне как‑то не довелось быть в столице. Для моей семьи поездки по городам были непозволительной роскошью. Я же из бедной, хотя и дворянской семьи. Благо, что родители смогли дать образование, и на этом спасибо, а сестре… нас было двое у родителей, было намного сложнее, чем мне… – Раиса Николаевна, очевидно, хотела что‑то ещё добавить к своим словам, но, немного помолчав, перевела разговор на другую тему. – А как у тебя сложилось с Анной и Галиной? Как‑то ты сказала, что они очень дружны. А к тебе какие выказывают чувства?

– С ними легко, а в Петербурге… У меня были подруги, но… – Лариса задумчиво посмотрела в окно, – только я их оттолкнула от себя. Так вышло, – с сожалением в голосе ответила Лариса. – Всё как‑то перевернулось в моей жизни после гибели мамы, я замкнулась в себе. Папа мне говорил, что надо раскрепоститься, иначе я заболею, но я не могла. Я очень тосковала по маме. И эта боль до сих пор во мне.

Раиса Николаевна насторожилась.

– Нет, нет! – повернувшись к ней лицом и увидев её настороженный взгляд, улыбнулась Лариса. – К вам, точнее, к отношению между вами и папой, это не относится. Вы прекрасная женщина. Папа вас любит, я это вижу, а это сейчас самое главное для меня. Я не хочу доставлять боль дорогому мне человеку. Он выбрал вас, и я это приняла. Хотя первоначально, сознаюсь, мне было как‑то не по себе. Папа, я и вдруг чужая женщина, но со временем я поняла, что не имею права быть эгоисткой, я должна заботиться о папе, и если ему с вами хорошо, значит, и мне должно быть хорошо. Вы стали мне не чужой, а подругой. Вы не против, что в последнее время я обращаюсь к вам только по имени. И если можно давайте на «ты»

– Меня это радует, милая Лариса! Сейчас мне много легче, чем даже минуту назад. На «ты» – это даже здо́рово! Так мы много ближе! А, между прочим, я чем‑то похожа на тебя. Ты замкнулась в себе после гибели твоей матери, и стала считать себя всеми покинутой и одинокой, а я поникла душой после гибели моих родителей. У тебя был и есть отец, он любит тебя, а я, по сути, была одинока всегда, но об этом как‑нибудь в другой раз. Какой прекрасный сегодня день! – бросив взгляд в окно. – Чудесная погода, а мы о грустном.

– Пожалуй, ты права, Раиса. Только, сознаюсь, я до сих пор не могу простить того шофёра, и мне, кажется, никогда не прощу.

– Милая девочка, если на всё реагировать эмоциональным и внутренним душевным всплеском, – переживаниями и слезами, хуже всего необдуманными действиями, то не только не хватит никаких нервов и физических сил, можно сгореть, как восковая свеча. Конечно, мы люди, а не бездушные бревна, нас тяжело ранит всякая несправедливость и мы не безразличны к чужой боли, тем более к боли родных нам людей, но бурно реагировать на всякую несправедливость и поддаваться своим эмоциям это верх безрассудства. А уж изливать негатив своей души, – выплескивать на людей поток оскорблений, жаждать им травм и смерти, это вообще недопустимо для человека здравого ума, так как каждое такое излияние и пожелание непременно возвращается к тому, кто желает другому зла.

Как‑то, будучи ещё совсем юной и летающей в розовых облаках девочкой, я шла со своей подругой из гимназии. Прекрасно помню тот ясный тёплый майский день, – на шелковистой траве проснулись одуванчики, распустили серёжки берёзы и тополя, люди, скинув зимние шубы, облачились в лёгкие одежды, – весело и празднично на душе, но только не у моей подруги. Её кто‑то обидел, и она очень негодовала, весь путь до своего дома громко кого‑то проклинала, желала ему всяческих бед и неудач. Я говорила ей, что так нельзя. Говорила, что надо посмотреть на себя со стороны, разобраться в самой себе, понять, может быть, тот человек вовсе не так и плох и не обижал её, а просто высказал всю правду о ней.

– Какую правду! – прокричала она. – То, что я взяла у неё ленту и не отдала? Обеднела, прям! Велика беда… лента.

– Но если она тебе не нужна, зачем же ты взяла у неё?

– Я вовсе и не брала без спроса, а попросила посмотреть, а потом забыла отдать, – ответила она.

– Забыла, бывает, но когда она напомнила тебе о ней, надо было сразу же возвратить, – сказала я.

– Вот ещё… С чего бы это? Она мне понравилась. Она такая шёлковая и новая, – прикрыла от умиления глаза подруга, – а у неё ещё была одна, вот. И вообще, пусть она провалится со своей лентой, жадина! Не отдам и всё! – негодуя, проговорила она и топнула своей ножкой. Миг и она провалилась под землю. Благо, у меня в то время отстегнулся ремешок от туфельки, и я остановилась, чтобы застегнуть его, иначе провалилась бы вместе с ней. Потом выяснилось, что подземные воды размыли грунт, и полотно дороги в этом месте стало очень тонким. Подруга утонула.

– Раиса, неужели ты никогда‑никогда за всю свою жизнь никому не желала чего‑нибудь плохого? Вот мне, кажется, что такого никак не может быть. Бывает, не хочешь, а в сердца́х само собой вырывается. Вот и того шофёра, что наехал на маму, хотя его и оправдали, я ни за что и никогда не прощу. Вот не верю я, что нельзя было избежать наезда. Не верю и всё тут! И всё же, не прощая его, я больше не буду желать ему зла. Я больше вообще никому не буду желать зла, – задумчиво проговорила Лариса, прямо посмотрев в глаза Раисы.

– Вот и правильно, моя милая девочка! – ответила Раиса Николаевна, отложила в сторону вышивку, подошла к Ларисе и прижала её голову к себе. – Правильно, ты всё правильно решила, милая! Помни свою маму, помни её светлый образ, а того человека, как мне думается, тебе надо простить. Не надо носить в своей душе злость к нему. Жизнь и так очень сложна, и не надо её омрачать грустными воспоминаниями и ненавистью. – Немного помолчав, задумчиво и с некоторой тоской об ушедших днях произнесла. – Быстро летит время, – девочка, девушка и вот уже женщина. А на твой вопрос, было ли во мне желание кому‑либо «насолить», отвечаю – было, но я поборола себя и простила.