Честь имею. Крах империи

– А на кой ляд ему нужно это общее развитие? – стоял на своём подпоручик. – Новый Ломоносов вряд ли предвидится в ближайшие сто лет, а если, какой и произойдёт из крестьянской среды, так от этого не отпадёт надобность пахать землю и растить на ней хлеб. А если он сядет в тенёк, да начнёт рассуждать как землю, к примеру, перевернуть, или откуда звёзды на небе, да зачем и почему луна светит, то сам с голоду помрёт и страну по миру пустит. А надо нам это? Вот оттого каждый на своём месте должен быть, – крестьянин хлеб растить, а мы страну защищать.

– Это, значит, по твоему он должен с утра и до утра на наше пузо работать? – не унимался Шота.

– Почему же? Времени свободного у него достаточно, после пахоты и уборки урожая, к примеру. Ремёсел‑то у нас народных дай Бог каждому европейцу! Есть у русского мужика время заниматься ремёслами. Всё своими руками мастерит. Ему ложки железные ни к чему, он кашу деревянной, расписной ложкой загребает, дай Бог каждому! А масло, мёд, да зерно наше вся Европа за милую душу трескает, аж за ушами трещит. Нет, мил друг Шота, не нужна нашему крестьянину европейская культура, на русской земле он веками стоит, и стоять будет. Ему Русь милее, оттого он и не заглядывается на заграницу. Крестьянин у нас мирный, да, собственно, – Холмогоров махнул свободной от карт рукой, – как и весь народ русский. Нам чужие земли не нужны, свою за год не обойти.

– Что‑то ты противоречишь себе, Павел. Говоришь про ненужную крестьянину культуру, абстракцией её называешь, и одновременно восхваляешь ремёсла народные, что и есть образная абстракция.

– А я полностью согласен с тобой, Павел Харитонович, – не отрываясь от созерцания природы пролетающей за окном купе, проговорил Свиридов. – Наш крестьянин, как и весь русский народ, собственной, тысячелетиями хранимой древнеславянской культурой живёт. Ему азиатские шелка и сладости европейские, как впрочем, и чопорность нашего доморощенного дворянства за ненадобностью.

– Это на кого же вы намекаете, позвольте вас спросить, господин поручик, – возмутился Абуладзе.

– Да, уж не вас, князь, успокойтесь, – ответил Свиридов.

– В таком случае посматривайте в окно и не встревайте в чужой разговор. А то ведь я могу понять, что это вы обо мне. Я давно уже приметил, что вы к дворянству с пренебрежением. Только вот не пойму, чем же оно вам не угодило? Вроде бы и вы из этой среды, хотя и захудалой!

– Ну, что вы, поручик!? Угодило, ещё как угодило. Цвет нации! Да вы, – повернувшись к Абуладзе лицом, – успокойтесь. Вас это не касается.

– Вот меня‑то в первую очередь и касается, – распалялся Абуладзе. – Вы, что… хотите сказать, что я не дворянин? Во мне течёт дворянская кровь, а в вашей, насколько мне известно…

– Немедленно прекратить ссору. А то ведь я не посмотрю ни на дворянство, ни на что иное, – строго проговорил капитан Парфёнов, оторвавшись от письма. – Ни к чему нам нынче дрязги. Помиритесь и забудьте все прежние разногласия.

Офицеры нехотя пожали друг другу руки.

– Вот так‑то лучше, господа! – улыбнулся капитан.

…

Размолвка некогда неразлучных друзей Абуладзе и Свиридова началось четыре года назад – с приезда в Омск князя Пенегина Григория Максимовича, которому Генеральным штабом Российской империи было поручено сформировать 43‑й Сибирский стрелковый полк из 9‑го Сибирского Тобольского пехотного и 10‑го Сибирского Омского пехотного кадрированных полков. Собственно, не конкретно со дня его приезда в Омск, а двумя месяцами позднее. Каждый из офицеров прекрасно запомнил 15 июня 1911 года, день торжественного открытия 1‑й Западно‑Сибирской сельскохозяйственной, лесной и торгово‑промышленной выставки. В тот день чётко проявилась их неприязнь друг к другу, а первые штрихи к назревающей размолвке некогда неразлучных друзей наметились 23 мая – на балу в честь пятидесятилетия гласного городской думы – Мирошина Николая Петровича. Юбилей, бал, выставка, что, вроде бы, общего могло быть между этими событиями, разделёнными, хоть и не большим, но значимым для каждого из двух офицеров временем? Общее было и самое непосредственное.

Подпоручики Свиридов и Абуладзе были приглашены на бал по настойчивой просьбе дочерей юбиляра – шестнадцатилетних близняшек Анны и Галины. Анна была влюблена в Олега Свиридова, а Галина в Абуладзе. На торжество, естественно, был приглашён весь «цвет» Омска и новый командир полка – князь Пенегин Григорий Максимович с дочерью Ларисой Григорьевной.

Княгиня Пенегина – восемнадцатилетняя прелестница на этом торжестве вновь всех очаровала. Вновь? Дело в том, что впервые княгиня впечатлила омскую аристократию ещё 6 мая, – на балу в честь рождения Николая II. Своим аристократическим благородством, – не жеманством – манерностью и кокетством, а именно уважительностью и простотой в общении заставила говорить о себе только положительно, что было редкостью в подобной среде.

– О, Боже, как она прекрасна! Посмотри, Шота! – воскликнул Свиридов, остановив изумлённый взгляд на стройной девушке в розовом пышном платье, входящей в зал под руку с новым командиром полка князем Пенегиным. – Слышал, что княгиня Пенегина красива, но что божественно красива, не предполагал.

В тот первый день Свиридов осмелился пригласить Ларису Григорьевну на вальс, и был одарен ею очаровательной улыбкой и, конечно, танцем.

И вот он видит её, – второй раз и снова не сводит с неё глаз. Его счастью нет предела. Он вновь и вновь восклицает, как бы отрешившись от мира, но уже мысленно:

– Как вы прекрасны княгиня! Как же изумительно вы прекрасны, Лариса Григорьевна!

– По‑моему она сконфужена, – «вырывая» разум Олега Николаевича из временного оцепенения, проговорил Абуладзе.

– Ты о ком, Шота? – войдя в реальность, спросил друга Свиридов.

– О княгине Пенегиной! О ком же ещё? Ведь с неё ты не сводишь глаз!

– Я бы так не сказал. Она от смущения поводит глазами, и это естественно, княгиня очень юна и всего второй раз в новом малознакомом ей обществе.

– Смущена… пожалуй! – равнодушно ответил Шота. – Вероятно, не видела столь много блеска, света и сиятельных лиц.

– Имеешь в виду себя? – проговорил Свиридов. – Князь только ты и их сиятельства полковник Пенегин с дочерью.

Подпоручик Абуладзе промолчал, приосанившись и слегка вздёрнув волевой подбородок. Ему нравилось, когда окружающие вспоминали, что он князь.

Стройный, высокий грузин – князь Абуладзе не был эталоном мужской красоты, но его большие чёрные глаза, излучающие какой‑то таинственный свет, влекли к нему многих женщин, что делало его их обожателем.

Не меньшую страсть дам к нему вызывали его тонкий прямой нос, пропорционально разделяющий сухощавое лицо с густыми смолянистыми усами, чётко очерченные алые губы и природный ум – смекалка, находчивость и весёлость нрава.

– Ах, слышали бы вы, какую прелестную сказку рассказал мне князь. Я так сильно смеялась, так сильно, что даже слёзы от жалости капали, – делилась со своими подругами одна из дам.

– А мне‑то, мне он такое поведал, что я, прям, готова была тут же пасть в его объятья. Ах, как красиво он говорит. Его речь льётся как хрустальный ручеёк, – сладостно прикрыв глаза, говорила другая.