Чудо для Долохова
– Второе убийство произошло полгода назад. Старик, восемьдесят пять лет. Есть данные об отлёте с Земли и прилёте на Малый‑2, базу землян на Шаноре, где было второе появление «чёрного звездолёта». Предположительно прилетал в госпиталь, но раненных и убитых, находившихся с ним в родственных связях, не найдено. На Ларусе отмечено его особенное неподвижное состояние, поза эмбриона. В отличие от других, его никогда не «отпускало». С чем это связано, неизвестно, при вскрытии причин не обнаружено. Остаётся предположить непонятное жёсткое воздействие паразита.
– Потрясающе отработали. «Неизвестно», «невозможно», «предположительно» плюс ещё и «не найдено», – проворчал Грант. – Третье убийство – женщина…
Но Грант не успел договорить, их бот сел напротив одного из домов.
Пассажиры вышли. Грассе и Лукин шли рядом и молчали. Грант нервничал, взгляд стал цепким, колючим. Бле‑Зи старался держаться невозмутимо, однако заметно дёргался. Последние исследования по вирусу были неутешительны – паразиты действительно взрослели.
Кинт опять вскинул крылья, потянулся, хрустнув всласть суставами. Его приподняло над газоном. Но он сложил крылья, пошёл, хмуро скользнув взглядом по окну. С той стороны, очень близко к толстому, белёсому от пыли, пластику, виднелось лицо. Человек равнодушно встретил «ковырнувший» его на всякий случай взгляд Кинта.
Грассе оказался возле двери первым. И остановился, потоптавшись на небольшом лоскуте каменного покрытия под каменным же козырьком. Но так и не решился открыть дверь. Обернулся.
В этот момент Грант махнул рукой, указывая на крышу дома.
Уставив сложенные пополам крылья в крышу, на самом её краю, вытянув шею, сидел вок. Он скользнул тихо вниз, пролетел над головами комиссии, обдал ветром от больших крыльев, пылью от синтетического газона и запахом грязной одежды…
Долохов медленно шёл домой. Двигался механически, как если бы кто‑то дёргал за верёвочки, кто‑то сидевший в голове, ставший им, Долоховым. Он теперь всё время пытался вспомнить. Но кто‑то будто задёрнул глухой занавес. Занавес шевелился, плотный и пыльный, и лишь иногда, урывками, мелькало то лицо мамы, то класс, чаще третий «Б», то место возле окна, третья парта от экрана учителя. Поездка на практику на втором курсе универа, в алмазные шахты на Орице, астероиде возле Торы. Глаза зажатого обвалом торианина, снятые роботом‑поисковиком. Торианин погиб, не дождавшись помощи, случился второй обвал. Почему‑то вспоминались его глаза, жёлтые, торианские. Вроде бы чужие. Но такая боль и безнадёга в них, безнадёга не имеет ни национальности, ни расы…
Кто‑то рылся в его, долоховской, жизни, изучал его боль и радость, глупую и дурацкую, такую, о которой не расскажешь.
Этот кто‑то никогда ничего не говорил. Он иногда позволял думать Долохову и слушал его. Ворошил воспоминания. Удивлял ими.
Неизвестная ему музыка… нечитанные им книги… воспоминания мамы, которая ждала рождения его, Тёмы Долохова… чьи‑то воспоминания о летучей паутине в августе… застрявший в ней жёлтый лист, битый зелёной крапиной. Вспоминалась Оля, его Олька. Вот она у него дома, подошла, упёрлась руками в подоконник и, вытянув шею, смотрит на улицу, смеётся. Волосы распушились и светились на солнце… Веснушки, сколько их у неё, никогда не замечал…
Бродячая собака, застреленная во дворе, кружилась бессильно вокруг себя в луже крови. Визжала тоненько так, надсадно. Псина эта… Паразит часто её напоминал. То ли понять что‑то не мог, то ли не согласен был, то ли наоборот согласен. Но вытаскивал из закоулков памяти эту доверчивую морду с коричневыми бровками едва ли не каждый день. Чёрная, с коричневым палом по брюху и лапам, длинноногая и поджарая, будто был в её родословной сеттер.
Появилась во дворе по осени. Добрые глаза смотрели доверчиво, а иногда псина рычала и огрызалась, и щурилась на солнце, щенки должны были появиться к зиме. Кормили её всем двором. Соседи тогда переругались – одни считали, что надо кормить, другие кричали, что нельзя – детям опасно, грязь опять же, да и «она вам скоро опять под крыльцо принесёт приплод».
Щенков она принесла в самый мороз. Вскоре они уже и выходить начали, повизгивали и покачивались на неуверенных лапах, толстые и смешные бочонки. А один не выходил. Вот уже пять месяцев прошло, а он всё сидел под крыльцом. Рост у него должен бы быть немалый, мать‑то длиннонога. Решили, что больной. Уже всех щенков раздали, и за последним «сидельцем» пришли новые хозяева, но вытащить его из‑под крыльца не смогли.
А потом вышел. Никакой не больной. Нелепый и трусоватый, но очень добрый пёс. Взялся радостно бегать и кружить за своим хвостом, кружить и бегать на неуверенных подламывающихся лапах. А ещё через пару недель приехал джип, вышли два мужика с ружьями, застрелили мамашу и щенка, сложили их в чёрные мешки, и уехали…
И вот в который раз в памяти кружила и скулила эта собака, опять кто‑то говорил «не хотел он в этот мир приходить, как чувствовал, под крыльцом сидел», кто‑то нудил «это не решение, так нельзя, мы же люди», кто‑то говорил «еще спасибо мне скажете». Опять было мучительно жаль, будто сам пристрелил, а потом Долохов понимал, что кричит птица. Ночная птица. Её крик резкий, нездешний раздавался над лесом, в лес смотрела луна, деревья шевелились. В деревьях – окна. За окнами – люди, много людей.
Лица родные и чужие. События мелькали в памяти будто всплесками на поверхности тихого озера. Воспоминания, крики, смех, плач, песни. Артём сутками напролёт лежал, отвернувшись к стене, на койке, в своём новом доме на восьмерых, таких же, как и он, ходячих мертвецов.
Многие поначалу ещё пытались говорить. А потом замолкали. Иногда кто‑нибудь вдруг медленно говорил в мёртвой тишине:
– Похороните меня.
Потом хрипло, тяжело шевеля непослушными губами, сипел в непослушные связки нелепо‑светлые слова:
– И кузнечик запиликает на скрипке…
Вот и дом. Долохов прошёл через двор, вошёл и сел на кровать, уставился в пол. Эта фраза, она выматывала. Крутилась и крутилась в голове.
Долохов не мог даже крикнуть: «Всё, хватит! Надоело! Пошёл к чёрту!» Он не мог прекратить думать, потому что думали теперь за него, пользуясь им, Долоховым. Он теперь просто присутствовал. И крутившаяся в нём в последнее время фраза, наверное, свела бы его прежнего с ума. Она надоедливо всплывала, когда вспоминалось её лицо. Той девушки. Анны. И старика… Парень тоже приходил. А паразит молчал и слушал. Он любопытный.
Спины лежавших, отвернувшихся к стене, мертвяков. Тишина. Серая пыль везде. На полу отпечатались следы, его, Долохова. День за днём. Больше здесь никто не ходил. Только он…
Каменные цветы
– Женщина. Двадцать восемь лет, – говорил Кру‑Бе, прохаживаясь по светлой и очень пыльной комнате. – В резервацию на Ларусе поступила два месяца назад…
