Чужбина
– Ты че слепой? – покраснев от негодования, как маятник махала рукой перед глазами Виктора его мать. – Я казашка. Какая там шайтан Германия? Мне на семейном кладбище в Шубар‑Кудуке уже и место рядом с твоей нагашы аже[1] приготовлено. Не поеду я на чужбину и больше меня об этом не спрашивай.
К удивлению сына отец тоже был категорически против эмиграции.
– Батя, у тебя же там поди еще родные есть. Неужели ты не хочешь вернуться на родину?
У Якова были весомые аргументы против переселения в Германию. Но он хорошо понимал, что сейчас не время и сын еще не готов к этой правде. Поэтому Хабхабыч лишь отнекивался и ссылался на то, что хорошо или плохо, но он уже привык к жизни в Казахстане, имел свой дом, небольшой огород и пару коров.
***
Наступающий 1992 год Виктор и Татьяна снова встретили вдвоем. Но впервые как семья Шмидт. На праздничном столе стопкой лежали новые паспорта.
В зимней спячке под метровым январским снегом сейчас дремали уставшие от прошлогоднего посева и жатвы целинные поля. Виктор без проблем оформил на месяц отпуск и объявился в Аккемире уже среди недели.
С хмурым и задумчивым лицом он попросил отца поговорить с глазу на глаз.
– У нас в семье секретов друг от друга нет, – не поворачиваясь, грубо бросил Хабхабыч.
Яков сидел лицом к окну за большим столом посреди просторного зала. Он пил чай из кисайки и читал газету.
Алтын молча поднялась со стула и как вдоль пустого места прошла мимо своего ребенка в кухню.
Виктор схватил одной рукой освободившийся мамин стул и подсел ближе к отцу.
– Германия объединилась, – сообщил он полушепотом.
– Два года назад, – подсказал отец, – каждый малец в поселке об этом поди знает.
– Дай договорить, батя! – повысил голос Виктор. – Восточные гэдээровцы поперли сейчас в западную часть Германии. Там теперь уж точно скоро не до советских немцев будет. Нам надо поторопиться с выездом. Пока не поздно.
– Нет! Мы с тобой по этому поводу уже много раз говорили.
– Ну что ты за человек такой! – со злостью хлопнул рукой по столу Виктор. – Сам всю жизнь бесправным прожил, хочешь, чтобы мы твою судьбу повторили? Нет будущего у нас в этой стране! Здесь не только жить, скоро выжить станет невозможно. Половина Аккемира уже уехала в Германию, только мы все еще ждем у моря погоды.
– Здесь твоя Родина.
– Оставь ты к черту свои патриотические лозунги. Поезжай‑ка лучше в Актобе, полюбуйся сам на современные призывы. Вчера плакат вывесили: “Русские вон из Казахстана! Немцы оставайтесь – нам нужны рабы!”
– Это брехня! – вскочил старик. Его тюбетейка слегка коснулась абажура висящей над столом лампы.
– Я лично видел.
– Какие‑то недоумки пытаются нас поссорить. Я сорок лет хабе с казахами душа в душу здесь прожил.
– Ты не одноглазый, батя, ты полностью слепой, – с досадой смотрел сын на отца, – вы ведь мне даже обрезание сделали. И что? На моем кресле начальника отдела сидит теперь настоящий казах. Этот балабан кроме арака и бешбармака на казахском ничего не знает. Зато у него правильный разрез глаз. А мне столик в углу дали и зарплату уже полгода не платят. Теперь даже и квартиру отобрали.
– Как?
– Вот так! Сказали освободите. Для руководства понадобилась. А ты говоришь недоумки.
– А где вы с Таней теперь живете?
– Нашу квартиру дали Курманиязову. Он тоже из аккемирских. Ему вроде как не к спеху, разрешил нам еще пожить.
– Есть же хорошие люди, – отец положил руку на правое плечо Виктора, – нельзя всех мерить под одну гребенку. Мне лично казахи хабен по жизни больше помогли, чем все русские и немцы вместе взятые. Покойный Шукенов знал же, что я военнопленный, но не побрезговал, не постеснялся свою дочь мне в жены отдать.
– Да они в степи от одиночества и с волками не прочь породниться были, не говоря уже о немецкой овчарке.
– Halt deine Klappe[2]! – гневно потребовал отец и резко убрал свою руку от сына: – Ты что, меня хаб за собаку считаешь?
– Нет, – тоже прокричал, вскакивая со стула Виктор, – я хочу, батя, чтобы ты наконец‑то понял: пока мы преданно молчим, нас здесь не трогают, а попробуй повысить голос – прибьют как собаку. Русские, украинцы, греки и евреи уже бегут из Казахстана. Нам, немцам, сам Бог велел!
– А какой ты к черту немец? – сквозь зубы прошипел старик. – Товарищ Яковлев! Хаст забыл, что у тебя в паспорте «русский» записано?
– Я снова Шмидт. Мы с Таней поменяли документы.
– Когда? – медленно присел на край стула Яков. – Разве так можно?
– У нас получилось.
Виктор рассказал отцу всю историю многомесячных мытарств по кабинетам бюрократии. Он не стал скрывать, что на взятки и подарки сотрудникам паспортного стола Оренбурга и ОВИРА Актюбинска ушли все его импортные костюмы, кожаные сапожки, норковые шуба и шапка Татьяны. Даже сервант и телевизор пришлось продать.
– Зато быстро управились. У нас у всех теперь имеются заграничные паспорта. Маме мы фамилию тоже на Шмидт поменяли. Ей так будет проще в Германии. Осталось только съездить в немецкое посольство…
Хабхабыч еще долго сидел неподвижно за столом. Он давно и лишь в пол‑уха слушал то, о чем рассказывал его сын и как попросил отца еще раз хорошо подумать. Старик явно упустил тот момент, когда и как Виктор ушел, отправившись в клуб проведать одноклассников. Он, кажется, даже не заметил, как супруга взяла из его рук пиалу с недопитым остывшим чаем.
Несомненно, Яков очень обрадовался, что его сын снова носит отцовскую фамилию и не стесняется быть немцем. Вот если можно было бы вернуться на семнадцать лет назад, он бы сказал тогда молодой, с высоконачесанной прической невестке, что она еще пожалеет о том, что записала супруга русским. Хотя и так уже видно, что она одумалась, сама учит немецкий язык и пишется теперь Шмидт. Свекор вспомнил сейчас, как Таня недавно договорилась до того, что если бы немцы выиграли войну, то весь СССР сейчас бы пил вкусное баварское пиво. Яков тогда наорал на сноху. Он никогда не воспринимал шутки про войну.
– Да ладно, кто старое помянет, тому глаз вон! – подумал Яков и с улыбкой дотронулся до шрама на левой стороне лица.
[1] Нагашы аже (каз.) – бабушка по материнской линии
[2] Halt deine Klappe! (нем.) – Заткнись!
