Циклон с востока

– Нам придется сразу разделиться, – пропустив язвительное замечание товарища, заявил Виктор. – Взрывать штабы и рвать линии электропередачи, телефонные кабели они не станут. Это и младенцу понятно. А вот совершить диверсию, которая оставит регион, заводы, армию без электроэнергии, горючего, боеприпасов, – это реально, если за спиной стоит не какая‑то вшивая эмигрантская организация, а целое государство. И еще! Это, конечно, сугубо мое личное мнение, но причина никогда не бывает одна. Это закон природы. Причина активизации Японии на Дальнем Востоке может лежать не только в плоскости событий на советско‑германском фронте. Японии нужны ресурсы, Японии нужны сильные союзники, Япония может любыми способами показывать нам, что вот‑вот вступит в войну. А японцы понимают, что для Советского Союза это почти катастрофа. Ведь тогда они могут на политической арене диктовать нам условия, получать иные выгоды на дипломатическом поле.

– Да, это очевидно, – согласился Сосновский.

– Все правильно, – поддержал товарища Шелестов. – Собственно, Платов об этом и предупреждал. Настрой у Японии весьма серьезный, и уровень провокаций может быть тоже весьма серьезным. А причин действительно несколько, и каждая сама по себе большая угроза нашей стране, а уж о вместе взятых и говорить не приходится. Короче говоря, работа нам предстоит серьезная.

– Как обычно, – пожал плечами Коган.

 

Порыв ветра бросил парашют в сторону, прямо на деревья. Капитан Аленин попытался подтягивать стропы с одной стороны, чтобы чуть наклонить купол, изменить траекторию спуска, но сделать он ничего не успел. Бросив стропы, он только сумел закрыть лицо руками, чтобы не лишиться глаз. Удар был сильным. Затрещали ломающиеся ветви, что‑то больно ударило в бок, по голове. А потом Аленин всем телом врезался в ствол дерева с такой силой, что на какое‑то время потерял сознание.

Сознание возвращалось медленно. И первое, что он стал чувствовать, – это дрожь в застывшем теле, которое холод пробирал почти насквозь, несмотря на меховой летный комбинезон. Аленин пошевелился, с трудом сгибая окоченевшие руки. Тело трясло в мелком ознобе, ног он не чувствовал. «Сколько я так провисел? Пять минут, час, три часа? Надо спускаться, иначе мне конец», – подумал капитан. Глянув вниз, он содрогнулся, но теперь уже не от холода. Он висел на верхушке старого кедра, на высоте метров в сорок. Значит, надо как‑то раскачаться и зацепиться за ствол или толстые ветки, чтобы потом отстегнуться и спуститься на землю по ветвям.

И Аленин стал раскачиваться так, как это делал еще в детстве на качелях, помогая себе ногами, делая рывками сильные махи. Тело слушалось плохо, но через несколько минут мучительных упражнений ему все же удалось ухватиться рукой за ветку. Помогая себе второй рукой, человек стал подтягиваться. Пальцы окоченели и не хотели сжиматься, ветка выскальзывала, и приходилось цепляться, отчаянно стискивая зубы. И когда Аленину все же удалось более или менее основательно зацепиться руками за ветви и даже, помогая себе одной ногой, ухватиться носком мехового сапога за нижнюю ветку, он вдруг понял, что не сможет отцепить стропы. Чтобы разъединить сцепной механизм, нужно использовать две руки. Если он отпустит ветку, то снова окажется болтающимся на высоте без опоры.

И тогда Аленин нащупал ножны на ремне. Рядом пистолет, но он не поможет. Только разрезать и при этом не выронить нож. Тогда надежды спастись не останется. Эх, никто не додумался приделать к рукояткам ножей темляки, как на казачьих шашках. «Уроню, пальцы совсем не слушаются, – думал капитан, – а мне ведь еще усилия прилагать, и я его уроню. Пока есть силы, надо использовать все что могу». Аленин снял правую меховую перчатку, подышал на пальцы, а потом вытянул из ножен нож. Направив его лезвием внутрь, он просунул нож в перчатку и стал прокалывать отверстие между большим и указательным пальцем. Острое лезвие довольно быстро проткнуло мех и кожу и вышло наружу из перчатки так, что рукоятка ножа осталась внутри. Надев перчатку, Аленин примерился, постарался почувствовать рукоятку ножа в ладони. Не очень удобно будет так резать, но есть гарантия, что нож не вывалится из руки и не упадет вниз.

И снова утомительная раскачка на стропах, чтобы суметь уцепиться руками или ногой за ветви дерева, чтобы хоть как‑то подтянуть свое окоченевшее тело к стволу. Аленин напрасно рассчитывал, что эта работа согреет его. Он, кажется, застывал еще больше. Прошло неизвестно сколько времени. Капитан уже не чувствовал, зацепился он носком мехового сапога за ветку дерева или нет. Потом ему повезло. Задыхаясь от напряжения, он задержался сгибом локтя за ветку и стал отдыхать. Ветер обжигал горло, перехватывал дыхание. Собравшись с силами, он начал пилить лезвием ножа прочную стропу. Нож скользил в его пальцах, он перехватывал его удобнее и снова пилил, чувствуя, как трещит многослойный брезент.

И когда оставшиеся волокна лопнули под его весом, Аленин чуть не сорвался, но, удержавшись, понял, что не ошибся, начав резать левую стропу, ибо повис на левой руке, удерживаясь еще и левой ногой за ветку. Теперь перехватиться удобнее, надежнее обхватить ветки и резать правую стропу. Черт, руки уже ничего не чувствуют. И почему‑то кровь на перчатке. Да это несколько раз лезвие соскальзывало внутрь перчатки и резало пальцы. А капитан и не чувствовал этого, правда, он ощущал другое – рукоятка ножа скользила в окровавленной ладони.

Еще, еще немного. Аленин чувствовал, что может не удержаться, когда стропа окажется перерезанной, где‑то на грани сознания билась и трепетала мысль, что уже не важно, пусть не удержится, пусть упадет и разобьется, потому что никаких физических сил держаться уже не хватало. Это было не отчаяние, а смертельная усталость, и он смирился с неизбежным. Капитан ловил себя на мысли, что были моменты, когда он не понимал, как висит: вниз головой, вниз ногами, а может быть, боком. Он даже переставал чувствовать, что держится за ветку. Старательно выводя себя из обморочного состояния вспышками злости, он снова и снова пилил лезвием стропу. А потом он увидел за деревьями вдалеке дымок. Светлый дым, такой, каким он поднимается из трубы русской хаты во время мороза. Печка, тепло, люди. Дым, или это мираж, или плод воспаленного воображения – не важно, только пилить, только не сдаваться.

Рывок, и он повис на ветке, мерно покачиваясь… Не упал! Не упал, удержался! Аленин дышал тяжело, судорожно. Казалось, что внутри замерзло все до состояния льда. И сердце не стучит, а еле трепещет в груди, и легкие уже не могут дышать. Капитан ухватился руками за ветки. Он уставился на свою правую руку. Он не помнил, когда успел сбросить перчатку с ножом, и теперь держался за ветку обнаженной окровавленной ладонью. Надо нащупать ногой ветку и спуститься чуть ниже. Но ноги ничего не чувствуют. Вдруг колено коснулось чего‑то твердого. Аленин опустил голову и посмотрел вниз. Ветка. Нужно схватиться немного ближе к стволу, потом перехватить руку и наступить на ветку, потом снова дотянуться, обхватить ствол и чуть сползти вниз до следующей ветки.

Он проговаривал в голове свое каждое движение, каждый шаг. Это помогало не терять сознания. Еще шаг, еще на метр ниже. Теперь на эту ветку. Но нога не оперлась о ветку, она провалилась в пустоту, руки соскользнули, и Аленин с хриплым криком полетел вниз. Удар, снова удар боком, и из глаз полетели искры. Когда он открыл глаза, то увидел над головой небо и ненавистный купол парашюта, трепавшийся на ветру на верхушке дерева. Он выжил. И это значит – нужно продолжать бороться, выживать, еще что‑то делать.

И капитан попытался перевернуться на бок. Острая боль пронзила бок, да так, что Аленин едва не задохнулся от боли. Сломано ребро или несколько ребер. Со стоном он все же сумел перевернуться, уткнувшись лицом в снег. Теперь встать и идти в ту сторону, где недавно, вися на стропах, видел дым. Лицо стало ломить от ледяного холода. Встать, нужно встать. Аленин подтянул руки под грудь, потом непослушную правую ногу под живот и начал вставать. И снова дикая огненная боль, но теперь уже пронзившая ногу от голени и вверх, до самого сердца.