Дитя Дракулы
Мы немного помедлили перед заведением, характер которого безошибочно угадывался уже по одному внешнему облику. На мгновение мне даже вообразилось, что Габриель готов совершить volte‑face[1], что его небрежная бравада улетучилась перед лицом разлитой в воздухе угрозы. Но я ошибся. Он пристально вгляделся в густой мрак деревьев и, казалось, принюхался, словно зверь, почуявший опасность.
– Завораживает, правда? Темный, глухой, безмолвный.
– Ты про лес?
Он кивнул:
– Интересно, каково оно, вступить в это древнее лесное царство? Вольно блуждать среди дикой природы?
Я собирался ответить, что, вероятно, на деле все окажется гораздо менее романтично, чем представляется в мечтах, но внезапно где‑то рядом раздался низкий горловой звук – рычание зверя, вне всякого сомнения.
Я придвинулся ближе к своему спутнику:
– Габриель?
Из темноты, бесшумно ступая, вышел крупный серый волк. Густая свалявшаяся шерсть. Горящие в ночи глаза. Раскрытая пасть с острыми желтыми клыками и длинные нити слюны, свисающие из нее. Объятый ледяным первобытным страхом, я оцепенел, не в силах ни пошевелиться, ни заговорить.
К моему ужасу, зверь снова зарычал, напружился и прыгнул. Я ничуть не усомнился, что он намерен загрызть нас обоих. В голове магниевой вспышкой мелькнула нелепая мысль: я должен был умереть в какой‑нибудь лондонской тюрьме, а вовсе не в Трансильвании, не в такой дали от родины.
Однако в следующий миг произошло нечто удивительное. Габриель Шон выбросил вперед руку и резко крикнул:
– Нет! Не сегодня!
Это оказало на волка совершенно поразительное действие: уже летящий в прыжке, он вдруг словно бы врезался в некую незримую стену и упал на все четыре лапы, рыча от гнева и разочарования. После чего порысил прочь с таким пристыженным видом, будто только что претерпел необычайное унижение.
Я ошеломленно уставился на Габриеля, чье лицо сейчас блестело от испарины, и почти благоговейно выдохнул его имя.
– Что это было?
– Морис, дружище, понятия не имею. Я действовал инстинктивно – вероятно, хотел испугать или отвлечь зверя. Но такого результата и близко не ожидал.
Габриель дрожал всем телом, руки тряслись – оно и понятно, ведь мы только что чудом избежали смерти. Он снова улыбнулся – мне показалось, с облегчением, – и я сумел выдавить ответную улыбку.
– Ну что ж, – сказал мой спаситель, – полагаю, после такой встречи мы заслуживаем по меньшей мере глотка спиртного.
Не дожидаясь моего ответа и даже не оглядываясь, он направился к дверям таверны и вошел внутрь с целеустремленностью человека, жаждущего выпить. Я покорно поплелся за ним.
В силу моего разгульного образа жизни мне приходилось посещать притоны самого низкого, самого гнусного пошиба. Едва ли не с отрочества я был завсегдатаем особых секретных комнат, любителем постыдных, нечестивых удовольствий. И, будучи обладателем богатого опыта по части злачных мест, я испытал немалое разочарование, когда моим глазам предстала внутренность таверны.
Вопреки красочным заверениям нашей хозяйки, «Забоданный олень» выглядел обычной деревенской таверной, где собирается разный трудовой люд. Возможно, она была чуть грязнее нескольких подобного же рода заведений, расположенных в городском центре, но во всех прочих отношениях ничем от них не отличалась: грубые столы на козлах, смешанный запах пота, теплого пива и жареного мяса, устланный соломой пол, треск огня в камине. Более того, мы с Габриелем не вызвали никакого интереса у сидевшей там толпы пролетариев, которые едва подняли глаза от своих кружек при появлении двух модно одетых незнакомцев.
Гул разговоров ни на секунду не стал тише, и слабое любопытство, к нам проявленное, почти сразу угасло. При других обстоятельствах, в какой‑нибудь менее зловещий вечер подобное безразличие чрезвычайно меня удивило бы. Сегодня же я просто порадовался очевидной заурядности таверны. Рядом с дверью был незанятый столик, и я с размаху сел на стул возле него. Габриель последовал моему примеру. Мы обменялись нервными усмешками, которые лучше всяких слов свидетельствовали о нашем душевном состоянии, и сидели молча, пока к нам не подошла подавальщица, грузная пожилая женщина во всем черном, как в трауре. Она вытирала потное лицо платком, грязнее которого я в жизни не видел.
По‑английски она не говорила, только на родном языке. При помощи мимики и жестов нам удалось сделать основной заказ: пиво для обоих и две порции того, что она, насколько я понял, отрекомендовала как фирменное блюдо. Когда мы закончили наше представление, женщина игриво улыбнулась, и я вдруг уловил в ее глазах и в почти детской складке губ нечто, заставившее меня осознать, что возраст у нее далеко не такой солидный, как мне показалось поначалу. На самом деле она была даже моложе моего спутника. Ох, какая же тяжелая жизнь в этих краях. Какая жестокая. Какая беспощадная.
Нервное возбуждение, владевшее нами, потихоньку отпускало, даже недавняя встреча с хищным зверем уже начинала представляться происшествием скорее анекдотическим, и наконец мы более или менее успокоились.
Как оказалось – ненадолго.
Никто из присутствующих по‑прежнему не обращал на нас ни малейшего внимания. Потягивая дешевое, но отменного качества пиво, принесенное нам, и смакуя жареное мясо, поданное следом, мы с Габриелем разговаривали на разные темы. Я рассказывал о своем прошлом – о больших лондонских театрах, о ролях, которые играл и о которых мечтал, о скандалах и слухах, о безрассудных связях и угасших любовях. Когда мы, утолив первый голод, уже не налегали на еду, а просто лениво ковырялись в тарелках; когда перешли к напиткам покрепче и слегка захмелели, тогда заговорил Габриель Шон – но не о прошлом, а о своих надеждах на будущее.
– После смерти благодетеля, – начал он совершенно нейтральным тоном, за которым, я знал, скрывались очень и очень сложные чувства, – я остро осознал, что мне не хватает цели в жизни. Обладая практически полной финансовой свободой, я много путешествовал по миру – отчасти именно в надежде найти свое предназначение. Какую‑нибудь великую, благородную цель. Смысл жизни.
Он незаметно перешел на возвышенный, чуть ли не напыщенный тон, подобный которому принимает начинающий провинциальный политик, когда оттачивает свое ораторское мастерство перед каким‑нибудь лесным пнем.
[1] Volte‑face – полный поворот, резкая перемена (фр.).
