Дитя Дракулы
– Как интересно! – Он вскинул подбородок, и я в очередной раз восхитился его великолепным профилем. – Ну… что потеря для нашей родины, то, безусловно, приобретение для Европы. – Он немного помолчал, внимательно в меня вглядываясь. – Простите, Морис, но, несмотря на наши недавние случайные встречи, мне все‑таки кажется, что я где‑то вас видел еще раньше, то есть в Англии.
Я с напускной небрежностью пожал плечами:
– Вполне возможно.
– Почему вы так считаете?
Для вящего эффекта я повел в воздухе рукой.
– Много лет назад, когда вы были еще ребенком, я пользовался на родине некоторой известностью.
– В каком качестве?
– Будучи актером лондонского театра, мой дорогой.
– О! – сказал Габриель Шон. – Ну да. Конечно.
– Быть может, вы меня видели в детстве? Когда совсем еще мальчиком сидели в партере с разинутым от восторга ртом. Видели моего Петруччо? Моего Бирона?[1] А может быть, – продолжал я, вспомнив об упомянутых им обстоятельствах ранней поры жизни, – вам просто попадалась на глаза афиша с моим изображением или вы когда‑нибудь встречали меня на улице в окружении поклонников, зрителей и журналистов?
– Да, очень возможно, – кивнул Габриель, и при мысли о таком переплетении наших биографий мы на минуту умолкли.
– До чего же порой причудливы жизненные пути, – вновь заговорил он наконец. – И незримые связи между судьбами.
Я собирался ответить, что думаю ровно о том же, но в этот момент появилась хозяйка с тарелками мяса и новым графином вина на подносе, изливаясь в добрых пожеланиях и взволнованно выражая надежду, что двое английских гостей останутся всем довольны.
После этого вторжения наша беседа повернула в менее философское русло, и мы заговорили на более общие темы – туристические, гастрономические, исторические, географические и финансовые. С каждой минутой мы чувствовали себя все свободнее и непринужденнее. Я немного рассказал о старых добрых временах, о Лондоне девяностых, о своей ныне приостановленной артистической карьере. Габриель же о прошлом вообще не говорил, только о будущем.
– Я самое опасное существо на свете, – объявил он, когда мы уже опустошили тарелки и почти допили вино. – Человек с деньгами в поисках какой‑нибудь цели.
– То есть вы не знаете, к чему вам стремиться? – спросил я. – Никакой определенной цели нет?
– Должна быть где‑то, – вздохнул Габриель, на миг затуманившись. – Но мне еще надо ее найти. Эту мою великую цель.
– Наверное, вы хотите творить добро тем или иным образом? – предположил я.
– Возможно… – неуверенно проговорил он. – Хотя мне кажется, точнее будет сказать, что я просто хочу измениться. А любая перемена сама по себе не имеет никакого отношения к нравственности. Она не добро и не зло. Просто некая трансформация, и все.
– Как интересно! Вы представлялись мне чем‑то вроде нового Адониса[2]. Теперь же я вижу, что на самом деле вы – подлинное воплощение Протея[3].
Впервые за весь вечер Габриель улыбнулся по‑настоящему широко. Наши взгляды встретились, и между нами проскочила искра взаимного влечения. Я окончательно понял, что в каком‑то важном смысле мы с ним очень похожи: родственные души в этом далеком глухом краю, притянутые друг к другу, скажем уже прямо, неким космическим магнетизмом.
Следующий час был часом сладостно‑томительного предвкушения, грациозного гавота, сложенного из любезностей и изящных поз, летучих взглядов и сближений, вина и сигар, телесных соприкосновений, якобы неумышленных, но явственно выдающих жар желания. Завершив наконец этот старый как мир танец, мы разошлись каждый в свою комнату.
Я прождал почти четверть часа, весь дрожа и заходясь сердцем, а потом прокрался по коридору к комнате Габриеля.
Как я и надеялся всеми фибрами своей истомленной души, он ждал меня на кровати, полностью раздетый, лишь слегка прикрывая наготу простыней.
– Габриель, – выдохнул я и с трепетом приблизился, готовый всецело подчиниться.
Он улыбнулся и указал на кресло прямо напротив кровати:
– Сядь, Морис.
Я сел.
– Ты никогда не прикоснешься ко мне так, как тебе хотелось бы, – твердо сказал он тут же. – Никогда. Но тебе разрешается смотреть, если я сам этого хочу.
Затем Габриель откинул простыню и заговорил – не о тех приятных предметах, что совсем недавно занимали наше внимание, но о своей настоящей жизни, тайной жизни. Рассказал о нищем детстве на лондонских улицах, о годах в сиротском приюте и о страшной милости своего благодетеля, лорда Стэнхоупа. Как и было велено, я только смотрел и слушал, пылая огнем вожделения, и я отдал Габриелю столько себя, сколько не отдавал никому уже более четверти века. Сейчас, когда пишу на рассвете дня, меня захлестывает чувство, которого я не испытывал так давно, что почти забыл его вкус и запах.
Я даже не вполне понимаю природу этой сильной эмоции. Но одно знаю без тени сомнения: если я когда‑нибудь зачем‑нибудь понадоблюсь мистеру Габриелю Шону – я весь его, душой и телом.
* * *
[1] Видели моего Петруччо? Моего Бирона? – Речь идет о персонажах пьес Шекспира. Петруччо – герой комедии «Укрощение строптивой» (между 1590 и 1592); Бирон – герой комедии «Бесплодные усилия любви» (середина 1590‑х).
[2] Адонис – древнегреческий бог юности и красоты; весеннее божество возрождающейся природы, ежегодно умирающее и воскресающее.
[3] Протей – древнегреческий морской бог, обладавший способностью принимать любой образ.
