Другой глобус

– Ясно одно – продолжал Эдвард – кто бы это не решал, он точно не учитывает профессиональный фактор. Иначе, почему бы меня, историка‑медиевиста, не отправить в какой‑нибудь средневековый город, а? В Париж или в Прагу. Ну, раз уж вышла такая оказия? Было бы что‑то вроде производственной практики.

Он закрыл глаза – и тут же почувствовал какую‑то перемену вокруг себя. А когда открыл их, обнаружил, что стоит на какой‑то большой и почти пустой площади. В сумерках редкие прохожие, одетые как‑то странно, торопясь проходили мимо, не обращая на него внимания, потом проехал всадник, как показалось Чеховичу, в рыцарских доспехах…

Первая его мысль была: «Надо срочно проснуться!».

Вторая: «Кино снимают, что ли?».

Придя в себя и осмотревшись, Эдвард понял, что это не сон и не кино. В следующий момент он понял, где находится, потому что на противоположной стороне площади увидел здание, которое не мог не узнать, несмотря на то, что его вид намного отличался от того, к которому все привыкли. Это был Тынский храм в Праге.

Он почувствовал себя так, как чувствовал пару раз во сне, когда ему снилось, что он на улице и совершенно голый. Потому что оказаться здесь в футболке, трениках и шлепанцах на босу ногу, было все равно, что стоять голым.

Третья мысль Чеховича была уже несколько длиннее и более конкретной: «Сожгут к чертям собачьим, прямо здесь, не сходя с места!».

Но профессиональное любопытство даже в такой ситуации победило страх, он еще раз взглянул на недостроенный храм, теперь уже внимательно, оценивающе, словно покупатель недвижимости. Оглянулся, зная, что за спиной должно быть здание ратуши, увидел на стене часы с одинокой стрелкой… Решил: «Начало 15‑го века. Не позднее десятого года»…

Так как прятаться было негде, Эдварду захотелось замуроваться в стену или, на худой конец, провалиться сквозь землю. Словно надеясь, что его желание осуществится, он прижался к стене дома, чтобы меньше привлекать к себе внимания. Слава богу, с его телосложением и ростом это было не трудно.

«А вернуться‑то можно? – подумал Чехович беспомощно. – Я хочу домой, мне кота кормить надо»…

***

Барбаросса ругался матом.

Неистовые вопли, вылетавшие из его оскаленной пасти, не могли быть ничем иным, кроме матерных ругательств – наверняка самых отборных, «многоступенчатых». Речь его была длинной, но ее смысл можно было выразить одним словом, причем, вполне печатным: «Опя‑а‑ть»?!

Какое‑то время хозяин не обращал внимания на его ругань – ровно столько, сколько потребовалось, чтобы осознать, что он снова дома. Осознав, наконец, это и испытав огромное облегчение, Чехович погладил Барбароссу по спине – кот при этом попытался увернуться и ударить лапой ласкающую руку, но Эдвард успел отдернуть ее.

– Что за лексикон, Барбаросса, откуда? – сказал он. – Я взял тебя из интеллигентной профессорской семьи, не от Надежды же Александровны ты это слышал!

Кот перебил его длинным, жалобным воем, в конце которого Чеховичу послышалась даже вопросительная интонация.

– Я тебя понимаю – сказал хозяин. Наверное, жутковато было наблюдать, как я исчезаю из своего кресла и растворяюсь в воздухе. Хотя, теперь, боюсь, мне время от времени придется повторять это. Успокойся, я не стал привидением. Пошли кормиться – пока ты будешь есть, я тебе все объясню.

Кот с готовностью спрыгнул со стола и побежал на кухню впереди хозяина. Подождал, пока тот наполнил миску кормом, но прежде чем начать есть, обернулся и еще раз презрительно фыркнул – мол, съесть‑то я, конечно, это съем, но не думай, что купил меня своим кормом…

– Видишь ли, Барби – начал Эдвард под аккомпанемент кошачьего чавканья. – Не могу пока сказать наверняка, но кажется, после этого ранения я приобрел способность переноситься во времени и пространстве. Во всяком случае, только что я был в Праге 15‑го века.

Барбаросса неопределенно хмыкнул, не отрываясь от миски.

– Интересно – продолжал Чехович, рассуждая уже больше с самим собой. – Словно кто‑то там – он показал глазами наверх – меня услышал. – Но теперь надо, конечно, пользоваться такой возможностью. Ты не против – он снова обратился к коту – если я буду иногда отлучаться на производственную практику? Разумеется, я буду тебя предупреждать.

Кот, оторвавшись наконец, от миски, подобрел, долго облизывался и его следующее «мяу» уже было похоже на добродушное бурчание.

– Ах, да – спохватился хозяин. – Прага – это такой большой город в центральной Европе, а пятнадцатый век – это примерно шестьсот лет назад, позднее средневековье.

Барбаросса опять огрызнулся – на этот раз недовольно и тревожно.

– Да, помню – сказал Чехович, – я рассказывал тебе, что в средние века людей сжигали на кострах. Бывало иногда. Средневековье, Барби – время очень интересное и творческое, но в любом времени есть и хорошее, и… недостатки. Сейчас мир стал, конечно, гуманнее и добрее, за ереси уже не сжигают на костре, но в тюрьму угодить тоже можно. Впрочем, не волнуйся – успокоил он кота, – я буду строго соблюдать технику безопасности.

Тот опять пробурчал что‑то недовольно, но добродушно.

– Это правда – согласился Чехович, украдкой взглянув в зеркало. Если что, долго мучиться не буду, сгорю быстро.

 

Глава 2

 

– Книги страшнее, чем их авторы.

Магистр взял у монахини кодекс, несколько секунд подержал его, словно взвешивая, в руке и открыл на первой странице. Нахмурился, вытащил из‑за пазухи очки, нацепил на нос. Медленно поднял глаза.

– Шифр?

– Она кивнула.

– Думаешь, если что, это поможет? – спросил он, и не дождавшись ответа, продолжал:

– Наоборот. То, чего они не понимают, вызывает у них еще большую злобу. А они не понимают… – Он замолчал, словно потеряв мысль и забыв, что хотел сказать. Но монахиня хорошо знала учителя, знала, что такие «сбои» в его речи вызваны тем, что мыслям его слишком тесно в голове, и часто они пытаются вырваться наружу одновременно.

– Кто – они?.. – По ее тону было ясно, что она и так знает ответ, но боится признаться в этом.

– Ты правильно поняла – подтвердил магистр.