Двое на башне
Затем он отвел ее на несколько ступенек вниз, вглубь помещения, и показал несколько хитроумных приспособлений для хранения рукописей.
– Никто никогда не приближается к колонне, или, как ее здесь называют, Рингс‑Хилл Спир, – продолжал он, – и, когда я впервые поднялся на нее, здесь уже тридцать или сорок лет никого не было. Лестница была завалена галочьими гнездами и перьями, но я все здесь убрал.
– Насколько я поняла, колонна всегда была заперта?
– Да, так оно и было. Когда она была построена в 1782 году, ключ был передан моему прадеду для хранения его на случай, если вдруг понадобится посетителям. Он жил как раз там, где я сейчас живу.
Юноша кивком указал на небольшую лощину, лежащую сразу за окружавшей их вспаханной землей.
– Он хранил его в своем бюро, и, поскольку бюро перешло к моему деду, потом к моей матери и, наконец, ко мне, ключ перешел вместе с ним тоже. Первые тридцать или сорок лет никто никогда не спрашивал о нем. Однажды я увидел его, ржавый, лежавший на своем месте, и, обнаружив, что он от этой колонны, я взял его и вошел. Я оставался здесь, пока не стемнело и не появились звезды, и в ту ночь я решил стать астрономом. Я вернулся сюда из школы несколько месяцев назад и все еще собираюсь стать астрономом.
Он понизил голос и добавил:
– Я стремлюсь ни к чему иному, как к достоинству и должности Королевского астронома, если останусь жив. Возможно, и не останусь.
– Я не понимаю, почему вы должны так думать, – сказала она. – Как долго вы собираетесь держать тут свою обсерваторию?
– Еще около года – пока не получу достаточного практического знакомства с небом. Ах, если бы у меня только был хороший экваториал!
– Что это значит?
– Подходящий инструмент для моего исследования. Но времени мало, а наука бесконечна – настолько бесконечна, что в полной мере это осознают только те, кто изучает астрономию, – и, возможно, я состарюсь, прежде чем оставлю свой след.
Казалось, ее очень поразила странная смесь его научной серьезности и меланхолического недоверия ко всему человеческому. Пожалуй, это было связано с характером его занятий.
– Вы часто бываете на этой башне один по ночам? – спросила она.
– Да, особенно в это время года, и пока нет луны. Я наблюдаю с семи или восьми часов примерно до двух часов ночи, в целях своей большой работы по переменным звездам. Но с таким телескопом, как этот… Что ж, я должен с этим смириться!
– А вы можете увидеть кольца Сатурна и спутники Юпитера?
Он сухо ответил, что мог бы это сделать, не без некоторого презрения к уровню ее познаний.
– Я никогда не видела ни одной планеты или звезды в телескоп.
– Если вы придете в первую же ясную ночь, леди Константин, я покажу вам любую на выбор. Я имею в виду, по вашему прямому желанию, не иначе.
– Я хотела бы прийти и, возможно, смогу когда‑нибудь. Эти звезды, которые так сильно различаются – иногда вечерние звезды, иногда утренние звезды, иногда на востоке, а иногда и на западе – всегда интересовали меня.
– Ах… теперь есть причина, по которой вы не придете. Ваше незнание астрономических реалий настолько убедительно, что я не стану его нарушать, кроме как по вашей серьезной просьбе.
– Но я хочу быть просвещенной.
– Позвольте мне предостеречь вас от этого.
– Значит, просвещенность в этом вопросе так ужасна?
– Да, несомненно.
Она со смехом заявила, что ничто не могло бы так возбудить ее любопытство, как это его заявление, и повернулась, чтобы сойти вниз. Он помог ей спуститься по лестнице и пройти через заросли шиповника. Он пошел бы дальше и пересек бы с ней открытое кукурузное поле, но она предпочла идти одна. Затем он вернулся на вершину колонны, но вместо того, чтобы дальше смотреть на солнце, наблюдал ее удаление в сторону дальней ограды, за которым ждал экипаж. Когда посреди поля она стала темной точкой на коричневом участке, ее путь пересекла движущаяся фигура, которую было так же трудно отличить от земли, по которой она ступала, как гусеницу от листа, из‑за превосходного соответствия одежды комьям земли. Человек был представителем того вымирающего поколения, которое сохранило принцип, почти забытый сейчас, что одежда должна гармонировать с окружающей средой. Леди Константин и эта фигура остановились рядом друг с другом на несколько минут; затем они разошлись в разные стороны.
Коричневый человек был рабочим, известным миру Уэлланда как Хеймосс (инкрустированная форма имени «Амос», по выражению филологов). Причиной остановки были некоторые вопросы, адресованные ему леди Константин.
– Ты, кажется, Амос Фрай? – спросила она.
– Да, миледи, – сказал Хеймосс. – Невзрачный сеятель ячменя, родившийся, так сказать, под навесом хозяйственных построек вашей светлости, хотя ваша светлость не была ни рождена, ни «искушена в то время».
– Кто живет в старом доме за полями?
– Старуха Мартин, миледи, и ее внук.
– Значит, у него нет ни отца, ни матери?
– Ни того, ни другого, миледи.
– Где он получил образование?
– В Уорборне, в месте, где мозги юных шалопаев вымачивают, как ревень в девятипенсовой кастрюле, миледи, извините меня за выражение. Они вложили в него так много слов, что он мог говорить, как в день Пятидесятницы[1] (что замечательно для простого мальчика), а его мать была всего лишь самая обычная женщина, умеющая считать. Средняя школа Уорборна – вот куда он ходил. Его отец, преподобный Сент‑Клив, женившись, совершил ужасную ошибку в глазах высшего света. Он был долгое время здешним викарием, миледи.
– О, викарий, – сказала леди Константин. – Это было до того, как я узнала это место.
[1] Пятидесятница – пятидесятый день после Пасхи, в западнохристианской традиции в этот день празднуют сошествие Святого Духа на апостолов.
