Год дракона

– Гляди‑ка, не «Озеро»! – как будто разочаровался Измайловский. – «Слеза дракона»!

– Что? – Миронов слегка подался вперёд, как будто не расслышал слова собеседника.

– Этот перстень называют «Слезой дракона», но у него есть и второе название – «Голубая Смерть». Под ним он более известен.

– У драгоценностей всегда такие глупые названия?

– Названия не даются просто так. Каждое имеет свою историю. Например, вот этот перстень легко меняет хозяев, – Павел Антонович отложил фотографию и провёл рукой по бородке. – Заполучить эту вещицу довольно просто, а вот расстаться с ней означает расстаться с жизнью. В прямом смысле.

Миронов попытался стереть с лица скептицизм и заменить его хотя бы подобием любопытства, но попытка эта потерпела фиаско. В ответ на такую неблагодарность Измайловский возвёл глаза в район кухонной вытяжки и глубокомысленно умолк.

– Как понимать ваши слова? – не дождавшись продолжения, подал голос Миронов.

– Буквально, Миша.

Капитан досадовал на себя за несдержанность, которая оскорбила старика. Но что Миронов мог поделать, если все эти байки про проклятые вещицы, заговорённых бандитов и прочие магические штучки, которыми люди подменяли любое везение или хитрость преступников, вызывали в нём раздражение?! Правда, в данном разговоре Михаил Миронов повёл себя неразумно, едва не упустив возможность получить ценную информацию и даже помощь в розыске украденного перстня.

– Павел Антонович, вы не обижайтесь. Я так редко сталкиваюсь с чудесами в своей работе, что перестал в них верить.

– Дело не столько в чудесах, Миша, сколько в людских пороках, – вздохнул Измайловский и снова побарабанил пальцами по столу. – Они и есть самые страшные убийцы на свете, потому что убивают не тело, но душу.

Миронов опустил глаза: Павел Антонович любил философско‑назидательные вкрапления в беседу. Иногда они были туманны и невыносимо скучны, иногда – интересны и мудры. К какому разряду отнести только что услышанное, Миронов ещё не решил.

Дав слушателю обдумать изречение, Измайловский снова заговорил:

– Этот камень – порождение человеческого зла. Оно постоянно требует подпитки: притягивает пороки, черпая в них силу. Ты спрашивал, почему этот перстень имеет такое странное название – «Голубая Смерть»? Потому что все, абсолютно все владельцы украшения покинули наш мир скоропостижно и ужасно.

Последнее слово ювелира заглушил свисток чайника. Павел Антонович приступил к завариванию чая – именно так можно было обозначить его действия. Он как будто совершал древний ритуал: ополаскивал заварочный чайник кипятком, засыпал в него три ложечки заварки, лёгким движением стряхивая с каждой лишнее. Он особым способом складывал полотенце, которым после накрывал чайник. Он убрал его на специальную подставку.

Миронов с удовольствием наблюдал за этими действиями. Они переносили его в детство, когда они всей семьёй вечеровали на веранде Измайловских. Павел Антонович тогда так же без суеты заваривал чай из самовара, а его супруга Тамара Леонидовна накрывала на стол. Однако сейчас капитану не терпелось перейти от фольклорной составляющей к фактической истории украшения, узнать, кто был его прежними владельцами, потому что эта информация могла помочь в расследовании. К сожалению, перемотать мифологическую часть было никак нельзя. Её надо было просто перетерпеть, как лирическую сцену в любимом боевике, который ты смотришь в кинотеатре.

Заворожённый действиями старого знакомого, Миронов, возможно, впервые в жизни неожиданно решился форсировать повествование:

– И много ли было владельцев у перстня?

– Предостаточно, – словно не замечая, что его вынуждают продолжить рассказ, откликнулся Павел Антонович. – Достоверно известно лишь о девяти из них. Восемь уже мертвы, а твоя эта женщина… Как, бишь, её фамилия?

– Соловьёва, – отозвался Михаил.

– Да, она – в большой опасности. Я думаю, что перстень перешёл к ней от любовницы Крутовского. Дело в том, что он был по этой части большой конспиратор, и кем была его возлюбленная, не знал никто – ни друзья, ни жена, ни соседи.

– Кто такой Крутовский?

– Это прежний владелец «Голубой Смерти». Последний, о ком мне было хоть что‑то известно. После его смерти украшение так и не нашли, решили, что оно было украдено, но я думаю, что Станислав Петрович подарил его любовнице. С большой вероятностью можно сказать, что и она уже оставила наш мир.

Миронов открыл блокнот и быстро написал: «Любовница Станислава Крутовского».

– А кем он был? Ну, этот Крутовский…

Измайловский понял, что зацепил слушателя, поэтому оттягивал минуту раскрытия тайны всеми способами. Он собирал на стол, дотошно выясняя, с чем гость предпочитает пить чай, добавлять ли ему молока, льда или чего покрепче. Миронов терпеливо отвечал, но внутри у него всё кипело от того, что он попался на удочку рассказчика. А рассказчиком Павел Антонович был отличным: умел держать внимание слушателей, интонациями и паузами создавая нужную атмосферу. Для этого иногда даже приукрашивал повествование, наделяя его героев качествами, которыми они в реальной жизни не обладали. В детстве Михаил ждал рассказов Измайловского ради их сюжета, сейчас же убеждал себя, что привлекает его вовсе не сюжет, а информация, которая может помочь следствию пролить свет на личность грабителя.

Наконец, чай был разлит по чашкам, варенье, сгущёнка и другие вкусности расставлены по столу, а желания гостя выяснены до последней детали. Ничто больше не сдерживало Павла Антоновича, и он начал рассказ…

 

Горыныч

 

Вечером, как и обещал Вовка, мы отправились к таинственному человеку, носившему сказочное имя Горыныч. Мы выехали в пять часов вечера, и Вовка гнал всю ночь. Мы почти не разговаривали в дороге. Брат, видимо, чувствовал свою вину за то, что довёл меня до обморока, а я не хотел говорить на тему мифологии, потому что чувствовал, что всё сказанное Вовкой больше не вызовет во мне протеста. Выглядеть сдавшимся бойцом мне не хотелось.

Тем не менее было в этой капитуляции какое‑то странное, почти мазохистское удовольствие: замок на дверях открыт, но враг не знает этого и потому не заходит. Я наслаждался этим, пусть и временным, превосходством, ведь скоро неприятель обо всём догадается.

Это была моя первая дальняя поездка, если не считать побега из детдома. Одна и та же машина, один и тот же зимний пейзаж за окном, но дорога воспринималась мной иначе. Когда мы ехали из детдома, джип увозил меня прочь от старой жизни. Сейчас же он вёз меня к новой. Я смотрел в окно на расплывающиеся в зимних сумерках деревья, столбы и серые машины, которые мы легко обходили на трассе, и мне казалось, что не я еду куда‑то навстречу новым событиям и приключениям, а это дорога уносит всю обыденность прочь, за спину, открывая мне горизонт для новых свершений.