Горбун, Или Маленький Парижанин
– Более того, господа, то будет торжественный семейный сбор, если угодно, семейный трибунал, на котором его королевское высочество будет представлен тремя первыми сановниками государства: президентом де Ламуаньоном, маршалом де Вильруа и вице‑президентом д’Аржансоном.
– Черт побери! – ахнул Шаверни. – Уж не идет ли дело о престолонаследии?
– Маркиз, – холодно обрезал Гонзаго, – мы говорим о серьезных вещах. Увольте нас от своих шуточек.
– Не найдется ли у вас, кузен, – демонстративно зевая, спросил Шаверни, – каких‑нибудь книжек с картинками, чтобы я мог отвлечься, пока вы будете говорить о серьезных вещах?
Чтобы заставить его замолчать, Гонзаго улыбнулся.
– Так в чем, в сущности, дело, принц? – поинтересовался господин де Монтобер.
– А дело, господа, в том, что вы должны будете доказать свою преданность мне, – ответил Гонзаго.
– Мы готовы! – прозвучал многоголосый хор.
Принц поклонился и улыбнулся.
– Я велел особо позвать вас, Навайль, Жиронн, Шаверни, Носе, Монтобер, Шуази, Лаваллад, и других как родственников Невера, вас, Ориоль, как поверенного нашего родича де Шатийона, а вас, Таранн и Альбре, как уполномоченных обоих де Шателю…
– А, раз дело касается не наследия Бурбонов, – прервал его Шаверни, – значит речь пойдет о наследстве Неверов?
– Да, будет решаться вопрос о владениях де Невера и другие не менее важные дела, – ответил Гонзаго.
– Но на кой черт, кузен, тебе, который за час получил миллион, владения Невера?
Прежде чем дать ответ, Гонзаго с секунду помолчал.
– Разве я один? – проникновенным тоном задал он вопрос. – Разве я не обязан сделать состояние и вам?
Среди собравшихся раздался благодарный ропот. Все лица в той или иной степени озарились.
– Вы же знаете, принц, – сообщил Навайль, – что всегда можете рассчитывать на меня!
– И на меня! – подхватил Жиронн.
– И на меня! И на меня!
– И на меня тоже, черт побери! – произнес Шаверни последним. – Я только хотел бы знать…
Гонзаго не дал ему договорить, прервав с суровой надменностью:
– Ты слишком любознателен, кузен, и это тебя погубит. Хорошенько запомни: те, кто со мной, должны безоговорочно следовать моей дорогой, не важно, хороша она или плоха, пряма или извилиста.
– Но…
– Такова моя воля! Каждый свободен идти за мной или остаться, но каждый отставший от меня разрывает наш обоюдный договор, и с той поры я не желаю его знать. А те, кто со мной, должны видеть моими глазами, слышать моими ушами, думать моими мыслями. Они – руки, я – голова, и потому вся ответственность лежит на мне. Пойми меня, маркиз, я ищу только таких друзей, другие мне не нужны.
– И нам нужно только, чтобы наш светлейший родственник указывал нам дорогу! – ввернул де Навайль.
– Всесильный кузен, – поинтересовался Шаверни, – а будет ли мне дозволено смиренно и скромно задать один вопрос? Что я должен делать?
– Молчать и на совете отдать мне голос.
– Надеюсь, я не уязвлю трогательную преданность наших друзей, если скажу, что отношусь к своему голосу примерно так же, как к бокалу, из которого только что выпил шампанское, но…
– Никаких «но»! – прервал его Гонзаго.
Все воодушевленно зашумели:
– Никаких «но»!
– Монсеньор, мы все сплотимся вокруг вас! – веско заявил Ориоль.
– Монсеньор, – вставил Таранн, финансист шпаги[1], – умеет помнить о тех, кто ему служит!
Намек не должен быть слишком хитроумным, но этот был чересчур прямым. Каждый из присутствующих принял равнодушный и независимый вид, дабы его не заподозрили в корыстности. Шаверни послал Гонзаго торжествующую, насмешливую улыбку. Тот погрозил ему пальцем, словно шаловливому ребенку. Гнев его прошел.
– Я чрезвычайно ценю преданность Таранна, – произнес он с ноткой презрения в голосе. – Таранн, друг мой, вы получаете податные откупы в Эперне.
– О, монсеньор! – выдохнул откупщик.
– Не нужно благодарностей, – остановил его Гонзаго. – Монтобер, откройте, пожалуйста, окно, мне что‑то нехорошо.
Все бросились к окнам. Гонзаго страшно побледнел, на лбу у него выступил пот. Он смочил платок в бокале с водой, который ему подал Жиронн, и приложил ко лбу.
Шаверни, исполненный неподдельного беспокойства, подошел к нему.
– Пустяки, – успокоил его принц. – Простое утомление. Я почти не спал ночь и должен был присутствовать на утреннем приеме у короля.
– Да на кой черт вам, кузен, так надрываться? – воскликнул Шаверни. – Что может вам дать король? Я даже сказал бы, что может вам еще дать всемогущий Господь?
Что касается всемогущего Господа, Гонзаго тут не в чем было упрекнуть. Если он рано вставал, то вовсе не ради утренних молитв. Принц пожал руку Шаверни. Мы можем совершенно точно сказать, что он с радостью заплатил бы Шаверни за вопрос, который тот задал ему сейчас, любую цену.
– Неблагодарный! – укоризненно произнес Гонзаго. – Разве я для себя стараюсь?
Приближенные Гонзаго дошли уже до такой степени, что готовы были броситься на колени перед ним. Шаверни промолчал.
– Ах, господа, что за очаровательное дитя наш юный король! – промолвил Гонзаго. – Он знает ваши имена и всегда интересуется, как дела у моих милых друзей.
– Невероятно! – прошелестело среди присутствующих.
– Когда его высочество регент, который был в спальне вместе с принцессой Палатинской[2], раздвинул занавеси полога и юный Людовик открыл глаза, еще затуманенные сном, нам показалось, что взошла заря.
– Розовоперстая заря! – бросил неисправимый Шаверни.
Почему‑то ни у кого не появилось желания приструнить его.
[1] В дореволюционной Франции было так называемое дворянство шпаги, то есть родовое, и дворянство мантии, в основном представители судейского сословия, получившие за заслуги либо купившие дворянство. «Финансист шпаги» – иронический термин, говорящий о том, что дворянин Таранн занимался финансовыми спекуляциями.
[2] Титул, который носила при французском дворе Шарлотта Елизавета Баварская (1652–1722), вторая жена брата Людовика XIV герцога Орлеанского, мать регента. Палатинат – Пфальц в Германии.
