Горбун, Или Маленький Парижанин

Донья Крус отпустила его руку.

– В Мадриде вы так не говорили, – бросила она и уже с гневом добавила: – Вы правы, я глупая, но намерена поумнеть. Я ухожу.

– Донья Крус! – укоризненно произнес принц.

Она расплакалась. Он вытащил платок и ласково утер ее слезы. Но не успели они высохнуть, как уже на смену им явилась надменная улыбка.

– Другие будут меня любить, – с угрозой произнесла донья Крус. – А обещанный вами рай – тюрьма. – В голосе ее была горечь. – Вы обманули меня, принц. Меня здесь ждал чудесный будуар в домике, который казался скопированным со дворца фей. Мраморные статуи, восхитительные картины, бархатные занавеси, расшитые золотом, и золото всюду – на лепке, на скульптурах, хрустальные люстры под потолком, а вокруг угрюмая, сырая тень, черные лужайки, на которые один за другим опадают листья, убитые холодом, что леденит и меня, безмолвные камеристки, немногословные лакеи, свирепые телохранители и за мажордома мертвенно‑бледный Пероль!

– Вы хотите пожаловаться на господина де Пероля?! – осведомился Гонзаго.

– Вовсе нет, он рабски исполняет малейшие мои прихоти. Со мной он говорит ласково и даже почтительно и всякий раз, обращаясь ко мне, метет перьями шляпы пол.

– Так чего ж вам еще?

– Вы смеетесь надо мной, монсеньор! Или вам неизвестно, что он установил замки на дверях моей комнаты и исполняет при мне роль стража сераля?

– Вы преувеличиваете, донья Крус!

– Принц, плененную птицу не радуют золоченые прутья клетки. Мне отвратительно у вас. Я в плену, и терпение мое на исходе. Я требую вернуть мне свободу!

Гонзаго улыбнулся.

– Почему вы прячете меня ото всех? Ответьте, я хочу знать!

Донья Крус властно вскинула прелестную головку. Гонзаго все так же с улыбкой смотрел на нее.

– Вы не любите меня! – воскликнула она, зардевшись, но не от смущения, а от досады. – А раз не любите, значит не вправе меня ревновать!

Гонзаго взял ее руку и поднес к губам. Донья Крус еще сильней покраснела.

– Я думала… – пробормотала она, опустив глаза. – Как‑то вы мне сказали, что вы не женаты. На все мои расспросы на этот счет мне отвечали молчанием. И когда вы приглашали ко мне всевозможных учителей, чтобы я обучилась всему, что составляет очарование французских дам, я думала, что вы – почему я должна молчать об этом? – так вот, я думала, что вы меня любите.

Она на миг умолкла, чтобы украдкой взглянуть на Гонзаго, глаза которого светились удовольствием и восторгом.

– И я старалась, – продолжала она, – стать лучше и достойней. Я трудилась с воодушевлением, с пылом. Ничто не казалось мне трудным. Я чувствовала, что нет таких препятствий, которые могли бы сломить мою волю. Вы улыбаетесь! – с неподдельной яростью вскричала она. – Принц, ради Пресвятой Девы, не смейте улыбаться, или я взбешусь! – Она встала перед Гонзаго и без всяких обиняков спросила: – Чего же вы хотите, если не любите меня?

– Донья Крус, я хочу сделать вас счастливой, – мягко ответил Гонзаго, – счастливой и могущественной.

– Сперва сделайте меня свободной! – вскричала взбунтовавшаяся пленница.

Гонзаго пытался успокоить ее, а она только повторяла:

– Я хочу быть свободной! Свободной! Свободной! Больше ничего мне не надо! – Но тут же, следуя потоку своих взволнованных мыслей, она заговорила о другом: – Нужен ли мне Париж? Да, но Париж ваших обещаний, шумный и блистательный, такой, каким я его предугадываю, сидя в своей темнице. Я хочу выходить, хочу, чтобы меня видели. К чему мне мои драгоценности в четырех стенах? Взгляните на меня! Вы хотите, чтобы я извела себя слезами? – Внезапно она звонко рассмеялась. – Взгляните же на меня, принц! Я уже утешилась. Я больше никогда не буду плакать, я буду всегда весела, но пусть мне покажут Оперу, которую я знаю только по названию, пусть мне покажут праздники, балы…

– Донья Крус, – холодно прервал ее Гонзаго, – сегодня вечером вы наденете самые дорогие свои украшения.

Она подняла на принца недоверчивый и заинтересованный взгляд.

– Я повезу вас, – продолжал Гонзаго, – на бал к его высочеству регенту.

Ошеломленная девушка не знала, что сказать.

Ее выразительное личико побледнело, потом порозовело.

– Это правда? – выдавила она, еще не веря.

– Правда, – подтвердил Гонзаго.

– Значит, вы сделаете это? – воскликнула она. – О, тогда я прошу у вас прощения за все! Вы самый добрый человек, вы мой друг!

Она бросилась ему на шею, а потом принялась скакать как безумная, тараторя при этом:

– На бал к регенту! Мы поедем на бал к регенту! Даже сквозь толстые стены, сквозь холодный пустынный парк, сквозь запертые окна до меня долетали слухи о бале у регента, и я знала, что там будут чудеса. И я увижу этот бал! О, спасибо, спасибо, принц! Если бы вы знали, как вы прекрасны, как добры! Бал ведь будет в Пале‑Рояле, да? О, я умираю от желания взглянуть на Пале‑Рояль!

Донья Крус стояла в другом конце комнаты. Одним прыжком она оказалась рядом с Гонзаго и опустилась на колени на подушку у его ног. Положив обе руки на колено принца и пристально глядя на него, она крайне серьезно осведомилась:

– В каком туалете я буду?

– На балах при французском дворе, донья Крус, – объяснил Гонзаго, – есть нечто, что оттеняет и подчеркивает красоту лица куда сильней, чем самый изысканный туалет.

Донья Крус попыталась угадать.

– Улыбка? – спросила она, как ребенок, которому задали простенькую загадку.

– Нет, – ответил Гонзаго.

– Изящество?

– И улыбку, и грациозность у вас не отнять, донья Крус, но того, о чем я говорю…

– У меня нет. Но что же это?

Гонзаго медлил с ответом, и она нетерпеливо бросила:

– Вы дадите мне это?

– Дам, донья Крус.

– Но что же это такое, чего у меня нет? – настаивала кокетка, одновременно торжествующе глядясь в зеркало.

Разумеется, зеркало не могло ответить на вопрос вместо Гонзаго.

Гонзаго произнес:

– Имя!