Город
– А ты подумай, откуда этот бардак то и возник?
– От таких, как твои друзья он и пришёл. От коммерсантов, кто родину стал продавать, которую мы с тобой своими руками строили. От демократов этих, черт бы их всех побрал! От разговоров таких и возникает этот чёртов бардак!
– Спокойно. Давай закругляться. Ну‑ну, ты не сердись ты… Что‑то мы устроили теософский диспут. Знаешь, ты что завтра делаешь? Давай я к вам с тетей Симой заскочу на чай?
– Валяй. Ну учти, чаем не отделаешься, там по хозяйство помочь надо будет. Я с шифером один не управлюсь. Шифер тебе Бог не запрещает перекладывать?
– Не запрещает, даже рекомендует. Ну, уговор. Только я это… Не пью. Ну это я просто так, предупреждаю.
– Да я уже понял.
Разговор оставил горькое впечатление у Льва. Уверенность Михаила злила и сбивала с толку. С возрастом приходили естественные сомнения, как же ему так повезло, обыкновенному парню из обыкновенной школы дошагать на своих двоих до ведущего инженера крупного комбината. Было ли это везение или чья‑то помощь, хотя он никогда не просил о помощи, делал сам, но подсознательно, как и все, надеялся, что судьба сложится наилучшим образом. Но он гнал эти мысли дальше, это все паутина, которую Миша навесил ему на глаза. Так уже было, когда он убеждал про чудеса запрещенной кибернетики, а теперь про чудеса баптиского Бога.
Лев ощущал себя одиноким и брошенным. Все, кого он знал, в его глазах оступались и сворачивали куда‑то в сторону. Он все меньше ощущал связи с тем прошлым, которое его самого и выпестовало. Этот городишко становился все гадостней. И гадостней всего чувствовал себя он сам, возвышенный, обеспеченный семьянин из северной столицы, куда они и не мечтали попасть. А теперь не о чем и поговорить с теми, с кем прожил большую часть жизни. Хотелось вытащить оттуда, из недр прошлого себя самого и Мишу и Сашу, теми, кем он их помнил. Проходя темными слепыми переулками он вышел наконец к проспекту и заскочил в гастроном. Очереди уже не было, несколько запоздалых покупателей поджав губы оценивали залежалую колбасу под стеклянной витриной. Выцветшие фотокарточки из поваренной книги над стеллажами убеждали, как правильно сервировать пищу трудящихся, да под шампанское и, так ни разу никем не увиденную, травяную водку. По крайней мере Лев, охочий до редкого алкоголя, сколько не спрашивал, положительного ответа, где такую достать, так и не получил. Вдруг взгляд упал, а ноги подкосились. У прилавка стояла она. Лицо опухло, но глаза, хоть и безобразно накрашенные, узнавались, и отсутствие ямки над губой, чем она гордилась, придавало лицу королевские черты. Она его тоже заметила. Жгуче и выжидающе. Наблюдала как поступит. Он покраснел, все горело, неловко изобразил, что забыл что‑то на улице выскочил из гастронома.
Когда, наконец, он остановился, было уже совсем темно. До дома тети Симы было недалеко, но он уже не торопился. Только часто‑часто моргал и тяжело дышал. Медленно опустившись на скамейку, огляделся. Железнодорожная насыпь высилась поблескивая полированными рельсами. За ней, среди шепчущих деревьев, тянулись две девятиэтажки, поблескивающие золочеными домашними огнями, скрипящий фонарь гаражного кооператива, растянувшегося вдоль путей, холодными лучами поглаживал ржавую будку сторожа. За гаражами тускнели блочные двухэтажные бараки, завершавшие квартал. За спиной шелестела черешня, застывшая в прыжке из чьего‑то двора прямо на дорогу. Слышалось только щелканье мотыльков, штурмующих плафон фонаря над головой и шелест полиэтиленовых пакетов, разбросанных на пустыре перед путями. Ему было очень страшно.
Воспоминания в голове смешались в кучу. Уютный запах ее квартиры, китайские гобелены, которые ее отец привез из военной командировки на восточной границе. Скрип писчего пера, шелест бумаги‑промокашки. Первые встречи. Михаил, еще совсем юный, с жиденькой порослью над губой, с жаром и азартом рассказывающий как наши физики сделали кольцо, в котором сталкивают частицы и все это уже можно посчитать на большой машине. Всей компанией они собрались у Ермолаевой, после субботника. На улице нещадно бил дождь, а они согревались горячим чаем и коньяком, который достали из секретера, и заменили на чай, пока Кривошеев, тогда еще рубаха‑парень, не заменит его на нормальный, через своего брата. Верили, что временная подмена не будет замечена. Только через неделю Ермолаева пришла с синяками, а Коля лично относил ее отцу две бутылки дагестанского, в качестве извинений. И тогда, в гаме самонадеянных и вдохновленных разговоров, она смотрела на Льва, своим пронзительным взглядом. Миша, быстро сообразивший что к чему, ловко сманипулировал посудой, пересел к большей кружке, проложив Льву дорогу к креслу. Тот самый Миша, который сейчас в засаленном спортивном костюме таскает воду в баптистском дворе. Окончательно сломавшийся после какой‑то чудовищной истории на БАМе, в тайге, где его романтизм натолкнулся на реальность совершенно ему незнакомую, существовавшую вопреки стране, в которую он так верил и которой отдал все. И Коля, скуластый, с горящими, как угли глазами, без усилий и размаха забрасывающий пудовую гирю, а потом звонко поющий под гитару, под восхищенные взгляды девиц, сейчас лежал зажатый плесневелыми стенами дома умалишенных, забытый, а может уже давно и не живой. Много лет его никто и не видел. Все они стояли перед Львом и смотрели на него. Нет, не пустыми глазницами черепов, хуже, смотрели своими глазами, живыми и внимательными. Из‑за их спин и гимнастерок выглядывала она. Черные, как колодцы зрачки, не осуждающие или ненавидящие, а ожидающие ответа, искривленные губы и сжатые добела кулаки. Льву нечего было сказать. Для каждого из компании у него были оправдания, Мишу не отвадил от авантюры БАМа, Лиде отказал в комнате, когда она приезжала поступать в политех, занят был, важная встреча, благодаря которой попал сначала в бюро, а потом и на комбинат, нельзя было перенести. Колю побоялся взять к себе, слесарем в гараж, он уже тогда крепко пил, боялся за репутацию, такого рекомендовать. А ей нечего было сказать. Лев был виноват, он это знал, это был древоточец на полированной поверхности его репутации, которого он старательно заклеивал и закрашивал.
– Что вы все уставились? Я вам не мать кормилица… Я не должен был вам всем помогать.
Владимир Иванович во втором ряд опустил взгляд и мелко мелко разочарованно затряс головой.
– Я не в ответе за вас всех. И не надо мне тут, Владимир Иванович, глаза прятать. От сына вашего никакого проку всё равно бы не было, возьми я его или нет. Да и кто я вам? Народный депутат? Инженер, тля. Мне самому жизнь устроить нужно. Мою жизнь. Собственную!
Взгляды гудели в унисон уличному фонарю.
– Я в отличие от вас вообще советский еврей. Беспородная шельма. Вы хоть знаете что мне пришлось пережить? У вас возможностей сколько было. Коля, что ты рыло отвернул, нет ты смотри, в глаза давай, раз пришел. Ты же радист был от бога, в училище учился. Почему запил? Я что‑ли виноват? Почему вы спрашиваете меня? Идите вон у Мишиного Бога спрашивайте. Кто я вам? Служба услуг? Кто‑то из вас на моё место пытался стать? Говно за Сашкой убирать, когда он перепивал? Кто‑то, ну? Куда вы расходитесь?
Он знал, что расходились не потому, что реагировали на его слова. А потому, что ему нечего другого было сказать. И он и они знали, что он мог помочь, в сложные моменты, но не помог. Осталась только она.
– Я тебя ни о чем не просила.
– Уходи. С ними уходи. Тебе с ними место.
– Я тебя ни о чем не просила.
– Что ты хочешь от меня услышать? Ну извини. Так получилось? Что ты хочешь? На колени стать?
– Я тебя ни о чем не просила.
