Город
Взгляды гудели в унисон уличному фонарю.
– Я в отличие от вас вообще советский еврей. Беспородная шельма. Вы хоть знаете что мне пришлось пережить? У вас возможностей сколько было. Коля, что ты рыло отвернул, нет ты смотри, в глаза давай, раз пришел. Ты же радист был от бога, в училище учился. Почему запил? Я что‑ли виноват? Почему вы спрашиваете меня? Идите вон у Мишиного Бога спрашивайте. Кто я вам? Служба услуг? Кто‑то из вас на моё место пытался стать? Говно за Сашкой убирать, когда он перепивал? Кто‑то, ну? Куда вы расходитесь?
Он знал, что расходились не потому, что реагировали на его слова. А потому, что ему нечего другого было сказать. И он и они знали, что он мог помочь, в сложные моменты, но не помог. Осталась только она.
– Я тебя ни о чем не просила.
– Уходи. С ними уходи. Тебе с ними место.
– Я тебя ни о чем не просила.
– Что ты хочешь от меня услышать? Ну извини. Так получилось? Что ты хочешь? На колени стать?
– Я тебя ни о чем не просила.
– Не просила. Я сам все. Сам, да, но ты куда смотрела? Я что заставлял тебя? Да я тебя хоть пальцем… Что стоишь, уставилась? Ну не вышло. Не полюбил я тебя, слышишь? Не полюбил. Мало ли что обещал, я тогда сопляк был. Из‑за тебя и уехал, чтобы никто не узнал. Да. Да! Что мне здесь оставалось делать, в этой дыре? Тебя я не любил. Жену люблю, тебя нет. Давай, давай, смотри, в глаза прям мне смотри. Нет моей вины. Мало ли, что я там по молодости сказал. Не надо было ждать, свою жизнь сама устраивай.
– Я тебя ни о чем не просила.
Тетя Сима храпела в средней комнате. В шкафу затряслись рюмки – шёл тяжелый товарняк, груженый зерном. Лев лежал на боку и смотрел в окно. В открытой створке отражались огни девятиэтажек, недалеко которых он сидел пару часов назад. Город, как бессмертный шут, зубоскалил над Львом. Бесчувственный, неуправляемый и злой, он намеренно мозолил ему глаза своими огнями, даже не огрызаясь на мысли и упреки. Что мне с твоих переживаний, старый еврей, я и не такие видел. В каждом из этих окон, что ты видишь, люди, достойнее тебя и выше. Им не нужна была столица, чтобы чего‑то достичь, вот они, блестят у меня на груди, живут себе. Им, в отличие от тебя, не нужно было переклеивать лист с расчетами, в научной работе. Думаешь ты один это знаешь? Думаешь есть разница в какую урну ты бумажки выкинул? Я сожрал твой лист, ты в меня его выкинул. То‑то ты распинался там на улице, жгло же. Не своей дорожкой в комбинат то попал, а моей.
Сделанного не вернешь. Ты перед ней можешь извиняться сколько захочешь, но только жизнь уже сломана. Твоя трусость и гордыня стали нашим с тобой стимулятором, брат. Оставаться в городишке и встречать ее, смотреть в глаза. Даже не ей, плевал ты, родителям её смотреть в глаза. В их восхищенные и счастливые глаза, полные оптимизма и надежд. Смотреть и обещать, а потом, спешно собирая вещи, ехать в чужой город, большой и жестокий, впору тебе по плечу, и бежать подальше от этих воспоминаний, прямо в бездну. Та самая жертва, которую бросил на алтарь мне, чтобы получить то, что захотел. Я Демиург посильнее Мишкиного. Того ты просишь о чем‑то, а я так дам, что хочешь. И она и все друзья, это дрова, которыми алтарь и растопишь. Не робей Лёва, мы с тобой еще им всем покажем. Дома жена ждет, рыба фиш, сдался тебе весь этот неблагодарный гнус.
Лев закрыл голову подушкой, тихо выругался, подождал пока воздуха стало совсем не хватать и убрал, вдохнув ледяной поток. Стало немного легче. Он совершил ошибку, позволил легкомыслию вырасти до вершины мерзости, а когда остановился было поздно. Глотал слёзы, жмурил глаза, желал вернуться в прошлое и исправить, но время только насмехалось над его потугами. А теперь она, эта ненавистная дура, смотрела на него своими черными глазами в гастрономе и он, даже спустя десятилетия, просто сбежал, поджав портки.
Часы стучали, храп стих. Лев повернулся на бок и уставился в рисунок ковра на стене, знакомый ему еще с детства. За окном звонко прогудел локомотив, загрохотало эхо колесных пар, бьющихся о стыки рельс, даже сверчки притихли. Ведь она сейчас где‑то тоже думала о нем, плакала в подушку, может, если все слезы еще не выплакала. То, что узнала его в гастрономе, было очевидно. Наверняка сидела сейчас на балконе, в родительской квартире, все тогда завидовали, дом‑башня, еще и в самом центре. Он никогда не задумывался, как же в действительности сложилась ее жизнь, прятал эти мысли так, что она существовала для него в другой реальности. Куда‑то же ездила, работала, встретила мужчину, может разведена уже? Ведь за это время у нее прошла жизнь не менее насыщенная, чем у него.
– Лева, просыпайся. Миша пришёл!
Он с трудом распахнул глаза. Рисунок ковра пестрил перед глазами, но уже в утреннем свете. Страшная ночь прошла, доносился запах яичницы и кофе, в соседней комнате работал телевизор и гремели кружки, которые раскладывал Михаил.
– Лева, ты представляешь какие новости? Николай нашелся!
ТЕОДИЦЕЯ, ЧАСТЬ I
Салон автобуса носило из стороны в сторону, все скрипело и трещало. Александр безуспешно пытался заткнуть штору, раздражающе хлеставшую его по лицу, и при этом удержать сумку с конфетами и подарками для тети Гали. Мама рядом безучастно наблюдала за его борьбой со шторой. За окном тянулись однообразные заборы комбинатов и автобаз, линий электропередач и редких пустырей, окруженных лесополосами.
– Женщина, семнадцатый дом на следующей…
Мама дернулась, видимо уснула, поблагодарила и ринулась пробираться через салон, хватаясь за ободранные ручки кресел. Саша плелся за ней удерживая сумку между ног.
Они стояли у новенького универмага, украшенного еще только двумя типовыми вывесками – продукты и хозтовары, под которыми красками уже разместили стрелку «аптека, 150 метров» и «Видеосалон». Саша восхищенно присвистнул – такая дыра, а уже видеосалон. Автобус пыхнул сизым дымом и погрохотал в сторону. Асфальт кончился, началась территория нового микрорайона. Валялись какие‑то обрезки проводов, бумажные пакеты с окаменевшим цементом внутри, щебень и гильзы из под порохового гвоздомета. Через дорогу, после траншеи, в которую только уложили трубы темнела огромная нелепая бетонная площадка. Саша инстинктивно поежился, казалось именно эта бессмысленная площадка с ограждением вызывает шквальный ледяной ветер вокруг. За площадкой, тянулся пустырь с редкими деревцами, высокими столбами ЛЭП и почерневшей трубой теплотрассы. А дальше, оказывается совсем рядом, едва в километре, среди тополей, виделись пятиэтажки микрорайона при оптическом заводе. Через пустырь идти всего ничего, а они автобусом тряслись добрых полчаса промышленными дорогами, чтобы не мешать спешащим в центр по автомагистрали более важным пассажирам.
