Город

– Ну обычно мы за два с половиной… ой, два… Надо вообще это у Антона, он за материалы… И финансовые вопросы. – Саше снова было неуютно и он не знал как правильно в такой ситуации нужно отвечать.

– Ну ладно, ты скажи ему и заедь забери. Сам приедешь и заберешь. Мне он не нужен, сами с пацанами рассчитаетесь. Ступай.

Саша быстро выскочил из зала. В коридоре он чуть не столкнулся со следующими посетителями. Зрелище было еще чудовищней, чем трясущийся бухгалтер ранее. Усохший старичок в сером пиджачке, левый рукав которого был подшит булавкой к карману, единственной правой рукой он сжимал шапку‑петушок фестивальной расцветки. Старик был полон решимости отстаивать свою позицию, а вот его спутница, совсем осунувшаяся старушка с розово‑бледными заплаканными веками под толстой оправой, уже явно отчаялась. Часто‑часто она кивала головой и нервно поправляла висящий пустой рукав. Рядом с ними, оскалившись стоял седовласый мужчина с золотыми зубами, перебирая в руках какие‑то документы.

Саше был противно и тошно от этого зрелища, он прошел по коридору, вышел и закурил. Сумка с дрелью отдавила плечо и он скинул ее на асфальт. Все, что он увидел несколькими минутами ранее, душило его изнутри. Страх уходил и мозг рисовал картины и оправдания и возмездия. Какая‑то полная бессмыслица, бандиты, словно сошедшие с экрана низкобюджетного криминального сериала. Вели себя, как персонажи школьной постановки, при этом они всерьез вершили чьи‑то судьбы с высоты своего откровенно отсталого мозга. Вот оно, то самое бремя страны, в застенках забытой автобазы плодится и крепнет. Бремя страшнее карикатурного зла, посредственность помноженная на иллюзию силы и нежелание работать. Какой‑то страшный сон, в котором люди с мышлением школьного хулигана вдруг стали чем‑то управлять. А все, и он, Саша, стали их слушать.

Он бросил окурок, перешел улицу и дождался автобуса. Когда он уже сел, в окно увидел, как открылась дверь проходной, оттуда вышел старик и старуха, он сжимал шапку‑петушок у груди, а старуха подняв ладони пыталась его успокоить. Дверь за ними захлопнул седовласый. Тут Саша вспомнил, что знал этого мужчину. Когда‑то давно, в юности, он лежал в больнице, в хирургии, с аппендицитом, а мужчина лежал через кровать от него.

 

Дома горел свет только на кухне – значит папа еще задержался на работе. Мать выглянула из кухни с заговорщическим прищуром, значит с тетей Галей они созванивались и обсуждали, и тут же разочарованно протянула:

– А инструменты зачем? Вы что не гуляли? Ну, Санька…

– Гуляли, гуляли. Антон попросил вечером съездить. Не мог отказать.

– Конечно, Антону ты не отказываешь. Мой руки иди. Еда на плите, я отдохнуть уже хочу.

– Хорошо.

– Тебе Тамара звонила, просила напомнить, что у вашей Анны Генадьевны будет юбилей, на подарок надо будет собраться. Зайди к ней, как сможешь.

– Спасибо. А я Колю встретил у царского парка. – ответил Саша через плечо, намыливая руки.

– Какого Колю? – недоверчиво спросила из‑за спины мама.

– Кривошеева. Мы в парк шли, а он оттуда. На юге живет теперь.

Мама подозрительно смотрела на него, непроизвольно принюхиваясь.

– Ты чего, мам?

– Коля же умер. Тома год назад на похороны собирала деньги…

– Как умер? А почему я не знаю?

– Саш, ты тогда в свой поход ходил… Ты уверен, что это был Коля?

 

Посетитель был нервный и сразу не понравился Степану. Длинный, остроносый, пахнущий одеколоном, с недовольным выражением лица и военным кожаным планшетом на поясе. Представился инженером по гарантии, это в такой‑то дыре, который приехал поздним рейсом и про свободные комнаты узнал от вокзальных прихвостней. Теперь еще и делиться с ними этими шакалами копейками за клиента. Представился Игорем и затравленно озираясь спросил есть ли здесь горячий душ.

– Вы скажите спасибо, что мы туалет на ночь не запираем. – с удовольствием ответил он столичному хлыщу.

Дом отдыха железнодорожников по сути был бригадным домом машинистов и проводников, которых волей судьбы забрасывало в этот городок. Старинное здание со световым колодцем посередине, где, по замыслу, должен был быть зимний сад. Колодец опоясывали балконные галереи с комнатами. Столовой не было, ее занимал склад оргтехники, оградившийся от всех кирпичной стеной. Номер был четырехместный, Игорь сразу вспомнил летний лагерь из детства. Подушки‑треуголки, тумбы, стол и этот удушающе‑унылый запах накрахмаленных простыней. Одна кровать была занята, дырявое полотенце перекинуто через спинку.

– Валера. Сосед твой, на ночь. Принимай.

– Спасибо, Максимыч. Не беспокойся. – беззубой улыбкой ответил старичок с взлохмаченными седыми кудрями.

Посетитель сухо поздоровался, подвинул сумку к кровати, сел и выдохнул. По крайней мере ночь пройдет не на вокзале, в зале ожидания, а на кровати, под крышей, в этой откровенной дыре. С этажа выше доносилось хриплое пение «Я простой, как и все, житель южной столицы, люблю хряпнуть вина, вкус тандырной самсы или пиццы…». Сосед по комнате услужливо заверил: «скоро допьют и уснут, не переживайте, это каждую ночь так».

Близилось к полуночи. Посетитель, уже в удобной спортивке, сидел поперек кровати, упираясь затылком в стену и установив стакан с чаем на животе, оставляя круглый след на майке. Валера, в трениках и шлепках сидел на стуле посреди комнаты, залихватски заложив ногу за ногу, ожесточенно дул в свою кружку, прихлебывая из нее.

– Не понимаю я тебя. Назло сыну? И в этой вот дыре? – сказал Игорь, раздувая пар, поднимавшийся с его живота.

– А здесь не надо понимать. Понимать надо ученым. Мне достаточно верить, что я делаю правильно, по совести.

– Да кому какая разница к твоей правильности? Это не больше, чем твоя личная оценка, еще и основанная на воспитании. Не обижайся, но вопрос воспитания зачастую достается не совсем компетентным людям. Я не на что не намекаю!

– То есть по‑твоему нет этой самой правильности? И для тех, кто верит, в Бога, в судьбу, в чудо – ее нет? Что же это массовое заблуждение?

– Правильности объективной нет и быть не может. Не больше чем удобный транквилизатор, чтобы не слететь с катушек от того, что мозгу больно, что все вокруг не имеет никакого смысла.

– Для тебя смысла может и нет. А для меня – вполне себе есть. Бог и есть мой смысл. Те испытания, которые он мне дает – есть смысл. Трудные? Да. Связанные с самым сокровенным? Безусловно, но испытания на пути.

– Некие люди, от лица Бога дали тебе свод условий, согласно которым ты, когда‑то потом получишь вознаграждение, а все твои недруги по щекам с левой и правой. Мерками вот такого простака как ты, который на эти щеки и будет указывать. Вот только свод этих самых условий не совсем согласовывается в человечьей натурой.

– Некие люди? Да, пусть. Пусть даже плохие люди. Но чем портится хорошая идея, высказанная плохим, даже самым плохим человеком? Мысль от этого перестает быть хорошей?