Город

Мужчина еще больше расстроился. Почему, Бог, я, сколько не старался, но получаю за работу три пима, когда как лучший друг мой, и половину этой работы не делает, а ему из доброты целый перес приносят. Почему я все истины читаю следами на своей шкуре, а ему ты херувима присылаешь, который его от бед упреждает? Когда сам он не скрывает себя, что к апостасии относится и с пренебрежением относится к вере нашей.

Бог не ответил.

Мужчина в сердцах стукнул по стене. Почему, Бог, когда я спрашиваю, ты отворачиваешься от меня? Почему я должен страдать больше других, будучи самым верным твоим слугой, любить тебя всем сердцем, говорить слово твое, будучи битым после? Почему я должен защищать Бога, который меня не только не замечает, а еще больше надо мной муки сгущает? Почему ты просто не отбросишь меня подальше от себя, если моя любовь тебе неприятна? Почему не сотрешь с лица земли меня? Почему уготованы мне после, не райские сады, а снова та же мука? Сколько должен я доказывать тебе верность свою?

Бог не ответил.

Мужчина закрыл лицо руками.

 

***********

Огромный, бесконечный подъем наверх. С острыми камнями, колючками, осыпающейся землей, ты поднимаешься и поднимаешься, падаешь, отдыхаешь, ведь тебе невыносимо тяжело, но продолжаешь. Ты знаешь, что миллионы, миллиарды, таких как ты, делают сейчас то же самое, но гора настолько велика, что ты никогда не увидишь другого. Часто ты наталкиваешься на кости, тех, кто присел отдохнуть да и умер, или любящие пары, которым позволили идти вместе, он тянул ее, обессиленную, да сам упал. Так и лежат, костяшки, друг на друге, в обнимку. Ты видишь вершину, поднимаешься изо всех сил, но за этой вершиной открывается новая, еще выше. Если хватает сил, упорства, смертельного безумия, некоторые счастливчики, одни на бесконечность оказываются наверху – на ровном унылом плато. Плато полно грубых, каменных склепов, куда они ложатся и обретают покой, длинной в десятки тысяч лет. Так они и стоят, грубые и нелепые монументы, посреди вечных ветров. Внутри спят, держась за углы каменных кроватей иссушенные тела, губы сжаты, на лице гримаса боли, но они не смеют шелохнуться по многу тысяч лет, крепко держась за свое ложе. Очень редко, посреди этой унылой ветреной равнины проносится конник, с золотой маской на лице, в стройных доспехах и овечьей шкуре, на спине его вздымаются вверх две деревянных изогнутых коряги, в которые ровными рядами вложены длинные перья. Он входит в гробницы и пытается соблазнить лежащего встать, привлекая его разными земными благами, обещаниями, но лежащие только сильнее стискивают свою твердую постель, что аж ногти трескаются, но глаз не открывают. Тысячи гробниц посреди бескрайних серых полей. Никому, кроме конника, нет права тревожить этих спящих. Никому нет до них дела. Все остальные лежат внизу костяшками, обточенными ветром на склонах или среди себе подобных, поднимаются по склонам. Нет такого, кто бы спускался.

 

Дождь громко барабанил по металлическому подоконнику. Съемная квартира в девятиэтажке, посреди микрорайона. Типовой микрорайон, дом 94‑й серии, типовые люди. Эта история могла произойти, и, очевидно, неоднократно происходила во многих местах. Квартира, где оказался случайно и был всего один раз, в которой жили художники. Преломляясь и мерцая в потоках дождя, стекающего по стеклу, горели окна соседнего дома. Дело близилось к новому году, но осень не спешила передавать эстафету. На подоконнике ссохлась кожура мандарина, о которую тушили сигареты. Стоял запах молодости и поиска себя. Запах коньяка.

Разговор, да и сама встреча возникли внезапно, но почему‑то именно этот эпизод въелся им в память, как заноза, которая попала в душу еще в те несерьезные годы и только сейчас возникла необходимость её вырывать. Разговор про другие миры, духовный поиск и первую любовь. Которая обычно глупа и трагична в призме юношеского максимализма. И несмотря на все медитативные опыты, книги о духовных практиках, именно тогда возникло горькое понимание несостоятельности и невозможности любых проявлений мистики в жизни, которая внезапно оказалась подчинена неописуемому правилу полной бессмысленности, а значит отсутствию любого намёка на улику или подсказку, что же на самом деле происходит. Горечь понимания, внезапно принесла совсем новое тёплое чувство сопричастности с теми, кто также, глядя в окно, за тысячи километров задумывается о том же и страдает от возможности серьезно на все взглянуть. Каждый огонек в окне – стал чьей‑то историей, чьей‑то жизнью, связанной нитями с другими, всё это формировало бесконечно сложную и от этого прекрасную структуру Города. Многомерная среда взаимосвязей, которая вышла в фазу, когда пространство как явление перестало иметь значение, связи стали формироваться вне его, отражаясь в необъяснимых явлениях, вроде народных троп посреди только построенных микрорайонов или урбанонимов, значение которых утеряно и, возможно, возникло действительно из ниоткуда, сформированное самим Городом.

На улице было зябко, по входной двери били порывы ветра. Ждали друга, который подъезжал на такси, у него тяжелые пакеты, поэтому подмога спустилась вниз. Курили, обсуждали сессию. По лужам шипели колеса проезжающих машин, с балкона наверху докладывали международную обстановку, из окна соседнего дома жарили что‑то на сковороде, справа, за углом звонким стуком отражался стук каблуков, запоздало возвращающихся с работы, а слева, с руганью сбрасывали деревянные поддоны с грузовой машины, припаркованной у служебного входа магазина. Окончание ругани терпеливо ждала девушка с ворохом накладных в руках. Ей было принципиально важно, чтобы поддоны потом сложили в коридоре. Скрипнули тормоза, дом справа озарился светом фар. Такси. В тот момент и стало окончательно ясно, что Город один.

 

МЕТАНОЙЯ, ЧАСТЬ II

 

Мария рассказывала свои странные истории, покуривая сигарету в школьном туалете. Школу на тот момент она давно переросла, да и училась совершенно в другой. Но в этой компании познакомились с ней впервые именно здесь. Поздно вечером в перерыве секции исторического фехтования, которая проводилась в школьном спортзале. Она приходила, чтобы пообщаться с теми, кого не считала друзьями, больше единомышленниками. Маше нравились неформалы и те, кто был против системы. Было холодно, на бежевой кафельной стене отсвечивали окна домов, преломленные узким прямоугольным стеклом и исполосованные тополиными ветками. Едко воняло хлором, дымом сигарет и хозяйственным мылом. Мария сидела на подоконнике, с интересом смотрела в черный провал вентиляционного отверстия напротив. Разговор был оживленный, заглушал хлестко журчавшую воду. Вне секции исторического фехтования они не были знакомы.

 

Солнце резало глаза, она приоткрыла глаз. Это был канун Нового года. Время, когда почти все объединены общим настроением.

– Просыпайся, принцесса, – прошептали его губы.

– Уже утро? – спросила Маша.

– Небо белей бумаги розовеет на западе, – улыбнулся он.

Улыбнулась и она.