Город

МЕТАНОЙЯ, ЧАСТЬ III

 

Николай поправил доску, свисавшую с дверного косяка. Почерневшая, она висела на скрипучем гвозде, и царапала плечо каждый раз когда он невнимательно выходил. В сарае стоял затхлый запах паутины, земли и угольного масла. Это дед притащил с вокзала несколько шпал, которые придерживали стену слева. По полке полз паук, большой, тонкий, с ногами‑волосинками и, не смотря на кажущуюся со стороны хлипкость, проходя возле стеклянных банок, заставил их трястись. А может это вибрация от товарняка, проходящего в это время по ветке неподалеку, огибающей район.

– Эй, сосед. – послышалось сзади.

– А? Петрик, ты?

– Ага… Слушай, сосед, угости камнем, мне надо диск поточить.

– А кто тебе сказал, что у меня камень есть?

– Да хорош заливать, ты мне в прошлом году ещё давал. Я же тебе дров напилю.

– Не давал я тебе ничего. Это ты у Валеры брал. Но камень есть, пошли вместе точить, знаю тебя, только попортишь.

– Так это в гараж надо идти… – замялся сосед.

– Значит пойдём в гараж.

Он накинул ржавый замок на петлю, и пошёл за Петриком, обезьянья походка которого его всегда забавляла, так же неудобно ходить, а чудак ходит. Во дворике у гаражей дети пинали мяч, старушка подвязывала виноград, а старшая дочка соседей из 10‑й квартиры уже шагала на учебу в училище. Выросла, конечно, та ещё дылда, нескладная какая‑то. Петрик нехотя открыл гараж, в котором стоял прижатый листами ДСП мотороллер с кузовом, внушительная бочка канадской соляры, которую, впрочем, он тут же накрыл ветошью. Впереди, на двух досках, покоилась огромная дисковая пила, которую он ставил на кузов и ездил по району, пилил соседям крупные дрова. Кому за деньги, кому так, в долг.

Несмотря на кипящую вокруг этого двора суету, здесь царила гармония и спокойствие. Через квартал, да так, что некоторые слова было слышно, товаровед ругался с шофёром из‑за просроченных накладных для местного Хладокомбината, кому они теперь нужны и как списать, да и поддоны, растяпа, отдал, это дефицит теперь. В километре от двора, у междугородних касс хрипели голоса возмущённых пассажиров поезда, отправление которого задержали на целых 4 часа – на 35‑м километре затеяли ремонт, а южные рейсы теперь стали ходить по республиканскому графику, никак и не вклинишь этот злополучный поезд.

Они приладили камень к точильной машине, разжали диск пилы и принялись точить зубья. Ветер с треском раскачивал тополя, листья которых поблескивали на полуденном солнце. Опавшие веточки уворачивались от солнечного зайчика, светившего из окна многоэтажки, через реку, и постукивали о уже забытый детьми полупрозрачный мяч. По крыше гаража деловито шла кошка. Визжала точильная машина. Потолок плыл перед глазами. Потолок? Почему потолок?

– Сосед?! Палыч, ты чего?! Я неотложку вызОваю!

Казалось, что он уснул и зубья пилы были досадным сновидением. Казалось, что сейчас он, как и вчера сидит у телевизора и размышляет. Что было, что прошло. Ему виделась жизнь, как эхо детских грёз. Тех самых, которые сейчас роятся в голове детворы со двора. С годами грезы становятся все тусклее, набирается опыт, как эти грезы реализовывать, они становятся все приземлённые, а жизнь все более предсказуема. Было страшно обидно, что он так и не понял зачем это все ему надо. Внуки уехали, дети с ним почти не разговаривали, денег не хватало. Все его бросили, да и он сам махнул рукой и отсчитывал дни. Десятилетия назад дочь пошла в театральный, а он был слишком мягок и согласился с её решением, а теперь жалел, еще больше, чем она. Да так, что втайне плакал, чувствуя себя виноватым. Помог ей поступить в студию при театре, а актриса она оказалась так себе. Он, как отец, не мог этого признать, ведь твоя же кровинушка, твоя дочь, не может она быть плохой. И вся жизнь у неё и сломалась, когда стало поздно он пытался ещё отговорить, а дочь на него ещё больше озлобилась. Живет теперь отдельно, в другом конце города, работает в мясном лабазе, и к нему приезжает раз в месяц, забрать пенсию и прибраться. Иначе соседи будут думать что совсем плохая дочь, кому эти разговоры нужны.

 

– Ну вот, Николай Павлович, здесь вас и положим… Ремонт недавно и сторона не солнечная, в глаза не будет светить. Еще лучше, чем в боксе.

Каталку, два раза ударив о косяк, все же вкатили в палату. За происходящим безучастно наблюдали другие пациенты.

– Вика… Бок…

– Ничего страшного, поте́рпите. Поте́рпите! Давайте приподнимемся и в койку… Вот так… Голову выше. Выше, говорю!

Штукатурка на потолке была растресканная, стены в ржавых потеках. Четыре квадрата солнечных зайчиков покачивались, представляя причудливую картину.

– Ну что, давайте знакомиться? Меня Николай зовут. – наконец произнёс он, когда пришёл в себя окончательно.

– Ты лежи давай, отдыхай. – сердито фыркнул смуглолицый, седовласый мужчина с золотыми зубами, в койке по диагонали.

– Саша. – приветливо сказал молодой парень напротив.

– Владимир. – проскрипел мужчина в очках слева.

– Будем знакомы. Как здесь, не обижают?

– Не бокс, конечно, но тоже ничего, и похуже палаты есть.

– А вы что, в других лежали?

– А нас перевели утром всех… Мы в 32‑й все лежали, а там ремонт затеяли… Вот всех сюда и перевезли. – ответили слева.

– А здесь кто лежал?

– Черт его знает, у Вики надо спросить… Мы въехали, никого не было.

– Каталку только увозили с брезентом пару дней назад, умер здесь кто‑то, вот нас и вселили. – дополнили напротив.

– Вчера увезли, хирург днём жаловался, что теперь бумаги оформлять. – поддержал разговор смуглолицый.

– Умер и умер, давайте о чём‑то хорошем.

– В наше время и о хорошем? Кадр ты, Николай.

 

Николай начал втягиваться в больничный уклад. И даже понемногу стал привыкать к неудобной кровати и храпу Владимира.

– Сань, а подай сахар. Под пакетом… Николай, тебе сколько?

– Полторы. Вике только не говорите… Берите печенье.

– И раз… и полторы… передай ему. Так что ты считаешь профанация всё?

– Спасибо… Фуу, горячий, пусть остынет… Конечно профанация, как же, все вдруг цивилизовались и батюшки православные!