Город

– Говорю тебе, вылечилась язва у человека, а он только свечки и ставил.

– Ну и что? Эффект плацебо, слыхал? Самовнушение! Внушил себе, вот язву и перестал чувствовать.

– Кадр ты, Николай! Люди в церкви грехи замаливают, которые вон сколько лет творили. Володь, ну а ты что, от лица гхм… чекистов, скажешь?

– А что я скажу? Мне это, знаешь, до лампочки, я человек матереалистического ума, мы из другого теста сделаны. Но есть у меня одна история. В учебке, служили мы в Азии, еще до конторы. Товарищ наш того, хлебнул местной бражки. С кем не бывает? И зацепился с чертом местным. Тот ревёт, извинись, а то воздаст тебе. А у товарища на эту тему пунктик в голове был, всю религию чуть не за контрреволюцию принимал. У него отец семинарист был, конфликтовали сильно, а дед на всю голову коммунист. Сам сына и засадил. В общем он черта этого восточного за шкирку взял и в их часовню завёл. Достал пистолет, направил на образ…

– Да слышал я эту историю! В чудесах и приключениях статья выходила, тоже мне свидетель, три осечки были, да?

– Ну в чудесах и приключениях может и осечки, а у нас пуля образ прошила напрочь. Ну в клочья. В клочья, верите? Чёрт восточный замер и только и повторял «Анатмавада! Анатмавада!». Мы в часть вернулись, по шее получили, недосмотрели мол. Товарищу полгода дисбата, а нас на юга отправили, радистов в горах охранять.

– И что?

– А то. Товарищ этот, после дисбата крышей и съехал. Я его потом, в дурке встретил. Анатмавада у этих – теория несуществования души. Вот у него на эту тему крыша и слетела. Уравнения какие‑то решал и помехи на радио записывал. Говорил так с ним вселенная говорит. Мол раз бога нет, и души нет, и вселенная зародилась миллиарды лет назад, то все, значит, идёт от последствий большого этого взрыва. И любая твоя мысль в голове, это не случайная мысль, а химическая и электрическая реакция, просто результат сложных, пусть самых сложных, но последствий тех первичных частиц и энергий. А значит все, что подумаешь ты и сделаешь – в любом случае будет только тенью тех событий, предрешено уже и не имеет смысла. То есть ты таракан в лабиринте, который только по дорожке бежать и может. Вот вам и самовнушение.

– Интересное дельце. А в дурке ты сам что делал?

– Нам бумаги надо было получить, что морячок один косит. Вот я и ездил, заключение получить.

– Ай, вы со своим коммунизмом‑материализмом, народу только голову и задурили! – размахивая руками воскликнул седовласый.

– Ага? Так в том то и дело, что голову как раз вам и задурили. Мы люди простые, иначе жили. А сейчас на таких простых все эти коммерсанты и наживаются.

– Ничего себе… А что же плохого в коммерции?

– А ничего хорошего! Жили нормально, по совести, а теперь черт пойми что, маму родную за грины продадут, страшно подумать. По‑дружбе уже ничего не попросишь. Ведутся на деньги эти, как куры на крупу, а работать никто не хочет, только и продавать. Те же бандиты, хоть по совести поступают, вот я знаю…

– Так, мужики, брейк! Здесь не народный суд, давайте пить чай.

Молодой Саша чистил зубы под сиплое пение водопроводного крана. Седовласый ушёл в курилку стрелять сигареты и практикантов и узнавать у кого какая машина есть, чтобы свой автосервис порекомендовать. Владимир спал виртуозно похрапывая. Бок болел и он схватился за угол кровати, чтобы лечь поудобнее. Возле уха что‑то шаркнуло. Он начал щупать рукой у холодной стены и смял пальцами тетрадь. Видимо она зажалась между изголовьем, а сейчас выпала на рейку. Замызганная в жирных пятнах тетрадь, подписанная «Метанойя». Внутри дневник, написанный аккуратной рукой.

Ты ешь, ты спишь, ты ездишь, ты думаешь, ты работаешь, ты пьешь кофе, ты живешь. В лунной стране, под звездами, умираешь. Внутри слышишь тянущийся, нарастающий гул, словно искаженную скрипку или трубу, в которой проступают обрывки фраз какой‑то древней, из самой колыбели человечества, песни. Песня, которую не заглушить музыкой, но и не расслышать в тишине. Песня может оборваться стуком стрелки часов или грохотом будильника, но вернется почти сразу, как только ты посмотришь себе в глаза в зеркале.

Каждый день создается новый мир, расцветает, как цветок. Форма, в которую облачается новый мир – бутон, в котором память – гинецей, а рассказ – лепесток. Рассказ, где Бог есть, а справедливость под постоянным вопросом. Любой единичный и дискретный элемент этого мира чрезвычайно тоскливый, похожий и, кажется, серый. Однако, совокупно эти элементы яркие и многогранные, как кристалл турмалина. И самое удивительное, что этих кристаллов много и большинство из них взаимно сопоставимы, хоть и не похожи друг на друга. Настолько сопоставимы, что при вращении одного из них, начинают, словно шестерни, вращаться остальные. Только, в отличие от механических, здесь кристаллы вращаются во все стороны разом. Все эти кристаллы и формируют такое необычное явление, как Город. Я ем, я сплю, я еду, я думаю, я работаю, я пью кофе, я живу. В лунной стране, под звездами, я умираю.

Чушь какая‑то, подумал он. Дневник был полон белиберды про какой‑то Город, всадников в золотых масках и бестолковых притч, очевидно надерганных из журнала «Наука и религия». Он пролистал к последней записи.

Очевидно, это конец. Пишу это лежа в палате неизвестно где. Финиш, лента замкнулась. Трубач в золотой маске спускается за мной, я слышу его ход.

Самый лживый и трусливый игрок из всех победил. Он пускает вас просто, чтобы зубоскалить на другой стороне, наблюдать, как в этом гадюшнике вы будете изворачиваться. Вы играете на его площадке, по его правилам, которые он меняет под себя, как только понимает, что вы справляетесь. Здесь нет цели, нет награды, нет радости – только радовать его, как вы сейчас выползли из очередного дерьма и вползете в новое. Самая бесчестная игра – играть в футбол профессиональной командой, против слепого, глухого и безногого мальчика. А потом еще сажать его в карцер за проигрыш. Эта несправедливость не имеет пределов – ты страдаешь ни за что, ради потехи, а потом будешь еще дальше страдать за то, что недостаточно сильно лупил лбом о землю и молил его хоть ненадолго оставить тебя в покое. Он настоящий садист, который любит издеваться и давать нравоучения. Нет сил играть по этим правилам. Снова. Да лучше уже сразу, без всех этих прелюдий, и без унизительного процесса доказывания. Хватит быть мухой в вечной банке.

Величию в вашем царстве, я предпочту небытие.

Хочу исчезнуть раз и навсегда. Догнить на дне этой помойной ямы. Да так, чтобы искра этой самой мысли, угасла вместе с телом. Вы сами сказали мне, с самого детства сказали, что правила такие. И тут же в удачный для вас момент эти правила поменяли и задним числом меня за это изменение и наказали. Ломать и душить за такое – трусливая дешевая выходка. Раз доставит вам такое удовольствие – вперед. Но я не хочу здесь больше быть. Можете ставить в вашем чудесном списке прочерк. И празднуйте, никто же даже на шаг не приблизился к этому вашему безграничному величию. И никогда не приблизится. Мы как муравьи для вас, только один делает шаг в 2 миллиметра ближе к выходу – вы выжигаете весь муравейник, из трусости. Так вот я этот муравей, давайте уже, давите. Я слышу, тебя в коридоре.

Хлопнула дверь. Саша с полотенцем наперевес протянул руку в выключателю.

– Дядь Коль, я свет выключаю?

– Оставь, Рита еще не приходила.

В коридоре загрохотали подносы на тележке. Вечерние уколы.