Гуттаперчевый клоун
– Ты что, плачешь? – встревожилась мать, вновь подходя к самой кровати. – Хочешь чего‑то… говори, не стесняйся, чего хочешь?
– Не хочу! – прорыдала Лёля, не отрываясь от подушки. – Не хочу, чтобы ты уходила!
– Ты боишься оставаться одной? – догадалась наконец‑таки мать. – Она боится, доктор! – обратилась мать к кому‑то невидимому Лёле.
– А она уже не одна! – послышался знакомый голос всё того же усатого доктора. – Вот, прошу любить и жаловать!
– Здравствуйте! – услышала Лёля чей‑то тоненький голосок. – Я Настя!
– Заходи, Настенька! – проговорила мать обрадованно. – Это вот Лёля… надеюсь, вы найдёте общий язык…
Повернув голову, Лёля окинула быстрым критическим взглядом новую свою соседку по палате.
Ну, так и есть! Совсем ещё малолетка!
Лет тринадцать‑четырнадцать, не больше. Худющая, большеглазая… В данный момент приветливо смотрит на Лёлю и даже улыбается ей.
– Приветик!
– Салют! – хмуро отозвалась Лёля, смахивая ладонью со щеки остатки слёз. – Проходи, чего в дверях застряла!
– Спасибо!
Настя подошла к соседней кровати, осторожно опустилась на самый её краешек. И вновь посмотрела на Лёлю с такой лучезарной открытой улыбкой, что Лёля невольно улыбнулась в ответ.
– Ну вот и хорошо! – с каким‑то даже облегчением вздохнула мать. – Тогда я пойду, ладно?
– Ладно, – вновь помрачнев, буркнула Лёля, так и не взглянув в её сторону. – А ты завтра с утра точно придёшь?
– Обещаю и клянусь!
Мать вышла, и усатый доктор тоже вышел вслед за ней. Слышно было, как он что‑то такое спросил у матери, но, что именно он спросил, Лёля так и не разобрала. А вот ответ матери она частично услышала, ибо голос у неё был куда более высоким и звонким, нежели у усатого доктора.
«…Пока ничего неизвестно… нет причин для волнения… может, просто уехали куда… вместе с бабушкой…»
Голос матери постепенно отдалялся, становясь всё более и более неразборчивым. А потом он затих окончательно.
«Интересно, о ком это она? – невольно подумалось Лёле, но обдумать до конца эту мысль так и не успела.
– А у тебя что болит?
Звонкий голосок Насти словно воротил Лёлю к действительности. Вздрогнув, она внимательно посмотрела на соседку.
– Ну с чем конкретно тебя сюда положили? – несколько видоизменив вопрос, вновь поинтересовалась Настя, всё так же доверчиво улыбаясь. – Меня, к примеру, просто на обследование. Со сном у меня проблемы…
– А меня утром и вообще отсюда выпишут, – с каким‑то даже вызовом отозвалась Лёля. – Потому что, в отличие от тебя, я совершенно здорова, понятно?!
– Понятно, – сказала Настя, наконец‑таки перестав улыбаться.
Она легла на кровать и молча принялась смотреть в потолок, а Лёля почувствовала вдруг что‑то, вроде угрызений совести.
– Вообще‑то, я вчера перепугалась здорово! – призналась она. – Даже сознание потеряла… только сегодня очнулась…
– Правда?
Теперь Настя смотрела на Лёлю не просто с интересом, а даже с каким‑то уважением, что ли…
– Никогда ещё не теряла сознания! Это очень больно?
– Это совсем даже не больно! – сказала Лёля. Потом вздохнула и добавила: – Неприятно только…
Глава 4
Как ни странно, но присутствие в палате малолетней этой Насти благотворно сказалось на самочувствии Лёли. Девочки вместе поужинали тем, что обнаружилось в тумбочке (это мать для Лёли оставила) и тем ещё, что притащила с собой в полиэтиленовом пакете Настя. И всего этого оказалось так много, и всё было таким вкусным (и шоколад, и бананы, и апельсиновый сок, да разве всего перечислишь), что, когда в дверях показалась санитарка с тележкой и объявила: «Ужин!», Лёля с Настей дружно от него отказались. Впрочем, санитарка особо и не настаивала. Буркнула что‑то совершенно невразумительное да и укатила со своей тележкой дальше.
Ещё Лёля несколько раз пыталась дозвониться Марьяне, но всякий раз ей отвечал всё тот же вежливый и какой‑то автоматический женский голос. Зато мать раза три сама звонила Лёле и каждый раз заканчивала разговор твёрдым обещанием забрать её завтра из больницы. Так что к вечеру Лёля почти успокоилась.
И лишь когда пришло время укладываться спать, она вновь ощутила некое щемящее беспокойство. Не страх ещё, но что‑то, весьма его напоминающее. И категорически запретила Насте выключать свет в палате, и Настя, разумеется, послушалась, но тут в палату вошла дежурная медсестра и сама выключила свет.
– Спокойной ночи! – сказала она, выходя. Просто так сказала, безо всякого злого умысла, но Лёля почему‑то восприняла эти её обычные слова как некую злорадную и даже зловещую издевку.
И то, что Настя как‑то почти сразу уснула, тоже было воспринято донельзя испуганной Лёлей как самое настоящее издевательство, или, вернее, гнусное предательство со стороны не просто соседки по палате, но уже почти подружки. То есть это Лёля определила Настю в «почти подружки»… Что же по этому поводу думала сама Настя, этого Лёля, к сожалению, не знала.
Сама же она, как ни старалась, всё никак не могла и не могла уснуть. И чем дольше Лёля не могла уснуть, тем страшнее ей становилось…
Мрачные зловещие тени отчаянно метались за окном, ожившие изломанные тени, и хоть Лёля отлично понимала, что ничего страшного в этих тенях нет, что это всего лишь шевелящиеся под напором ветра ветви деревьев, вернее, их немного искажённое отражение на оконной шторе, ей всё равно было страшно. Этот клоун, он ведь вполне может забраться сюда, в палату, карабкаясь по этим веткам, в шевелении своём почти достигающих оконного стекла… А там, глядишь, и форточка настежь открыта! Или закрыта, кажется, мать закрывала её по настоятельной просьбе Лёли…
Или не закрывала?
Можно было, конечно же, встать, подойти к окну и проверить состояние форточки, но Лёля боялась даже пошевелиться. Она лежала, натянув одеяло до самого подбородка, и обречённо чего‑то ждала. И даже представления не имела, чего именно.
А потом она как‑то незаметно задремала, даже не задремала, а просто разом провалилась в вязкий тяжёлый сон без сновидений. Хотя нет, какие‑то сновидения всё же были: тусклые, незапоминающиеся – и все они с завидной быстротой сменяли друг друга…
Но клоуна в этих сновидениях не было: ни игрушечного, ни настоящего. А потом Лёля проснулась внезапно, как от толчка.
