Иерусалим
А, да ладно, большое дело… что ж я, хуже с хутором управляюсь, чем любой из Ингмаров Ингмарссонов в старые времена? Ничуть не хуже. Лучше! И платят мне за сено больше, чем отцу, и землю выровнял – убрал эти чертовы канавы. А уж если правду говорить – и лес не обижаю. Не то что отец и дед – те целые рощи выжигали под пашню.
Да, им тяжеловато приходилось. Отцу, деду, прадеду… Теперь‑то другое дело. Ингмарссоны живут в этом краю с незапамятных времен, и уж кому и знать, как не им, что Господь повелел? Господь повелел: вот так и так. К ним даже просители приходили, и не раз: сделайте такую милость, правьте приходом. Все знают – вы люди справедливые, кому ж и править? Испокон веков Ингмарссоны назначали пасторов и звонарей, решали, когда время пришло почистить запруду или построить школу…
А со мной что‑то не так. Никто ни о чем не спрашивает, не просит совета. Ничто от меня не зависит.
Конечно, в такое утро все кажется не особо важным. Чего там: посмеяться хочется над этими дурацкими переживаниями. Но все равно страшно: а что будет осенью? Если сделаю, как решил, – мне же ни пастор, ни уездный предводитель руки не подадут! Даже в комитет помощи бедным не выберут, а уж стать старостой прихода – и мечтать не стоит.
И вот что интересно – никогда не думается так легко и ясно, как за плугом. Лошадки успокоились, спокойно шагают к меже. Там надел кончается, борозда обратно идет. Без всякой команды поворачивают – и назад, до дальней межи, потом опять поворот. И никто не мешает, разве что грачи за спиной склевывают чересчур любопытных червей. Мысли не путаются, не перебивают одна другую – будто их кто‑то нашептывает в ухо. И не сразу, а по очереди. Одна умная мысль закончилась, появилась другая, тоже, на первый взгляд, неглупая. Плавное течение рассуждений, лишенное уколов честолюбия, зависти и недовольства, вновь привело молодого Ингмара Ингмарссона в хорошее настроение. Редко когда удается так хорошо подумать. А вообще‑то – чему огорчаться?
– Нечему, – сказал он сам себе. – Огорчаться нечему. Разве кто‑то требует, чтобы я сам себе навредил? Только этого не хватало! Вот был бы отец жив, спросил бы его. Так уж заведено у нас, Ингмарссонов: если что, спроси отца. Но отец‑то помер. Помер отец.
– Знал бы дорогу, так и пошел бы к нему, – пахарь улыбнулся неосуществимости замысла, но решил продолжить воображаемую встречу. Интересно, что бы сказал Большой Ингмар?
Вот сидит он там у окна, смотрит на дорогу – глядь, а это еще что за гость? Да это ж сын идет!
Там‑то у отца наверняка хозяйство – всем хозяйствам хозяйство. И поля, и луга, и дом что надо, и коровы все шоколадные, ни одной черной или, к примеру, пестрой. Все как он мечтал. И вот вхожу я в дом. Задержался, конечно, на пороге – грязь с сапог счистить…
Пахарь остановил лошадей, укорил себя за глупость и даже засмеялся. Какая там грязь… это ж рай. Нет там никакой грязи, а отец – вот он, сидит, смотрит на него и улыбается.
Пора бы вести борозду дальше, но молодой Ингмар Ингмарссон так и остался стоять. Даже глаза закрыл.
…Вот вхожу я в большой красивый дом, а в горнице полно людей. Рыжие с проседью, с седыми бровями – все как один. И нижняя губа у всех оттопырена – похожи на отца, как ягоды с одного куста. Сам отец во главе огромного стола. Остановился я на пороге. Неловко, конечно, но отец‑то сразу приметил.
– Добро пожаловать, Ингмар Ингмарссон‑младший! – Поднялся со стула и пошел навстречу.
– Отец, давно я мечтал с тобой посоветоваться, но тут столько чужих людей…
– Чужих? – Отец расхохотался. – Это как это – чужих? Тут все свои. Родня. Все они жили на нашем хуторе, а старший – с незапамятных времен, тогда и о Христе‑то никто не слыхивал.
– А, так вот это кто… то‑то я вижу – все на одно лицо. Но мне хотелось бы переговорить наедине.
– Наедине так наедине. – Отец огляделся, поманил в кухню. Там и присели – он на плиту, я на колоду.
– Хороший у тебя хутор, отец.
– Грех жаловаться. А как дома дела?
– Тоже неплохо. В прошлом году сено продали по двенадцать риксдалеров за шеппунд[1].
– Не может такого быть. Ты ведь не посмеяться надо мной сюда явился, Ингмар‑младший?
– Какое там посмеяться… по двенадцать, по двенадцать. А вот со мной похуже. Только и слышу – отец твой мудрый был, как сам Создатель. А меня никто ни о чем не спрашивает.
– А ты разве не в коммунальном совете?
– Нет. Ни в школьном, ни в приходском.
– Что ж ты такого плохого сделал, что тебя не выбрали?
– Да вроде ничего. Говорят – прежде чем других учить, сам выучись.
Так и вижу – закрывает отец глаза и думает.
– Жениться тебе надо, Ингмар. Найди хорошую жену.
– В том‑то и дело, отец. Даже самый бедный арендатор не соглашается отдать за меня дочь.
– Так… – наверняка скажет отец ласково. – А теперь объясни. Что‑то не вяжется.
– Глянь‑ка, отец, четыре года назад как принял хозяйство, так чуть не сразу сделал предложение Брите из Бергскуга.
– Погоди‑ка… – задумался он. Видно, подзабыл, как и что там у нас, на земле. – А у нас разве есть родня в Бергскуге?
– Нет, родни там у нас нет. Но это состоятельные люди, да ты же помнишь: ее отец – депутат риксдага.
– Да‑да, это все хорошо. Риксдаг – это, конечно, да. Риксдаг все‑таки. Но тебе следовало подыскать невесту из нашего рода. Из тех, кто знает наши обычаи.
– Правда твоя, отец, потом‑то и я понял…
И вот сидим мы, отец и сын, и молчим. Первым отец заговорил.
– А красивая она?
– Да. Волосы темные, глаза блестят, а щеки – как розы. Но и работящая. Мать довольна была, когда я послал сватов. И все бы хорошо, одна беда: она меня не хотела.
– Большое дело… Как розы – это да, конечно. Что да, то да. Но мало ли что у девчонок на уме, кто их слушает.
– Родители заставили.
– Заставили! Тебе‑то откуда знать? Заставили – не заставили… она небось и сама рада такому богатому жениху, как ты, Ингмар Ингмарссон.
– Чего нет, того нет. Никакой радости. Но согласилась. Уже и первое оглашение было, и Брита к нам переехала помогать матери со свадьбой. Мать‑то не та уже, устает быстро.
– Что ж… ничего плохого не вижу, – говорит отец. – Само собой. Помочь надо старушке. – Вроде как подбодрить меня хочет.
– Но тут, как назло, год выдался плохой. Картошка вообще не уродилась, коровы болеют… не одна напасть, так другая, не другая, так третья. И мы с матерью решили отложить свадьбу на год. Я‑то думал – что за беда, оглашение уже состоялось, обручиться‑то всегда можно. Но, оказывается, в нынешние времена…
[1] Старинная мера веса, 4 центнера. – Здесь и далее примеч. переводчика.
