Иерусалим

– Взял бы невесту из нашего рода, – перебил меня отец. – Из нашего – потерпела бы. Большое дело – год.

– Наверняка потерпела бы. А Брита – нет. По всему было видно – не по душе ей проволочка. Но я‑то посчитал – не по карману свадьба. У нас же весной похороны были, а в банке брать – сам знаешь…

– Думаю, правильно решил. Лучше подождать. Еще чего – в банке.

– Ну да… а Брита ни в какую. Не хочу, говорит, дитя крестить до свадьбы.

– Понять можно. Но первым делом соображай – можешь ты себе позволить такие расходы или нет.

– И с каждым днем делалась она все молчаливее, все страннее. А я спрашиваю – должно быть, по дому тоскуешь, никак не привыкнешь к новой родне? Посчитал – пройдет. Как говорят: стерпится – слюбится. Как может не понравиться такой хутор, как у Ингмарссонов? Решил подождать. Подождал‑потерпел – дай, думаю, у матери спрошу: с чего это Брита такая бледная и глаза как у рыси? И мать тоже говорит – пройдет. Как родит ребеночка, так и пройдет. Ага, думаю, вот почему она дуется. Свадьбу‑то отложил, а тут ребенок. Но спросить побоялся. Ну, не то чтобы побоялся – не решился. Ты, отец, всегда говорил: как женишься, сынок, в тот же год покрасим дом красной фалунской, а то давно домом не занимались. Помнишь? Но у меня денег ни на краску, ни на маляра. Такой неурожай, ничего почти не продали. Ладно, думаю, на следующий год покрасим. Не опоздаем…

Пахарь неторопливо пошел за плугом. Подгонял и сдерживал лошадей, а губы шевелились – продолжал беседу с покойным отцом.

Расскажу отцу все как есть, – решил он. От кого же еще умного совета дождешься?

Так и вся зима прошла. А она все мрачней и мрачней – тучей ходит. Тут, конечно, моя вина – надо было поговорить, как и что. Я уж начал подумывать, не отослать ли ее домой в Бергскуг, пусть отдохнет среди своих. Да как теперь отошлешь? Поздновато… И так до мая. А как‑то вечером сели ужинать – глядь, а Бриты нет. Всю ночь искали, только под утро одна из служанок ее нашла.

А отец спрашивает:

– Уж не померла ли, упаси Бог? – Само собой, услышал он, как у меня голос дрожит.

– Нет. Не она.

– Ребенок‑то родился?

– Задушила она его. Так и лежал рядом с ней, мертвый.

– Что ж она, не в своем уме?

– Почему не в своем? В своем. Такой у нее ум. Решила мне отомстить – ну да, взял я ее силой, до свадьбы, было дело. А жениться, по ее разуму, не хотел. Ни за что бы она на такое не пошла, если б нас повенчали. Но раз не женился – значит, законного ребенка не хочу. А не хочешь законного – никакого тебе не будет. Вот как она рассудила.

Долго молчал отец. И вид грустный‑грустный.

– А ты был бы рад ребенку, младший Ингмар?

– Да, – говорю. – Конечно, рад, а как же.

– Жалко мне тебя – надо же, на какую скверную девку угодил. Она сейчас в тюрьме сидит?

– Три года ей дали.

– И поэтому никто не хочет за тебя отдавать дочь?

– Наверное… а по правде, ни к кому я и не сватался.

– И поэтому у тебя никакой власти в приходе?

– Все считают – не должно было такое случиться с Бритой. Дескать, умный бы был, ну вот как ты, к примеру, – поговорил бы с ней, узнал, с чего она так мается.

– Нечего серьезному хозяину вникать, что там всякие негодницы замышляют. Не мужское это дело. Один вред от них.

– Нет, отец, никакая она не негодница. Гордая чересчур – это да.

– Что в лоб, что по лбу.

Тут заметил я – отец вроде меня подначивает, но продолжил:

– Говорят – ты должен был сказать, что ребенок родился мертвым. И все дела.

– То есть, значит, и наказания никакого?

– И знаешь, что еще говорят? Говорят, ты бы на моем месте ни за что так не сделал. Заставил бы служанку молчать, ничего бы и не выплыло.

– И тогда бы ты на ней женился?

– Ну нет… тогда и нужды бы не было. Подождал бы пару недель и отослал домой к родителям, а там бы и оглашение отменили – дескать, не по душе ей у нас, Ингмарссонов.

– Это да… это правильно. Но они‑то, в приходе, чего от тебя хотят? Чтобы такой молодой парень мудрый был, как старик?

– Я же говорю: весь приход считает, что я обошелся с Бритой плохо. Не по‑людски.

– Плохо! Вот тебе и раз! Она‑то с тобой еще хуже. Сколько сраму для порядочных людей.

– Так‑то так. Но ведь я взял ее силой. Против воли.

– И что? Ей бы только радоваться.

– А ты не считаешь, отец, что она угодила в тюрьму по моей вине?

– Она сама себя туда посадила. Я думаю так.

И тут мне показалось – не прав отец. Я помолчал. Встаю и раздельно так спрашиваю:

– То есть ты, мой отец, не считаешь, что я должен что‑то для нее сделать? Осенью, когда срок закончится?

– А что ты можешь сделать? Уж не жениться ли на ней?

– Ну да. Именно жениться. А что ж еще?

– Так она тебе нравится?

– Нет. Теперь нет. Убила она мою любовь, вот как я скажу.

И тут отец закрыл глаза и погрузился в размышления.

Я ждал‑ждал и не выдержал.

– Не могу себе простить, что стал причиной такого несчастья. – Опять подождал, но отец словно и не слышит. – Последний раз я ее в суде видел. Она и не оправдывалась, только плакала, что лишилась ребенка. И ни слова плохого про меня. Все на себя брала. Даже у судьи глаза были на мокром месте. И дал‑то он ей всего три года. Все думали, хуже будет.

Отец по‑прежнему молчал.

– А сейчас ей каково? Никто ей там, в Бергскуге, не обрадуется. Они только и говорят: она нас обесчестила. И ей будут тем же в глаза тыкать. Заплюют. В церковь пойти – и то решиться трудно. Тяжко ей будет. Очень тяжко.

Хоть бы глаза открыл, отец‑то. Сидит и вроде бы думает. Над чем, хотел бы я знать.

– А мне сейчас жениться – не тяжко, что ли? Как мне хозяйством управлять? Что ж хорошего – и служанки, и конюхи будут глядеть на нее как на срамную. И матери не понравится. И господ не сможем пригласить, как бывало, – ни на свадьбу, ни на похороны. То есть пригласить‑то сможем, да никто не пойдет.

Молчит и молчит… о чем он молчит‑то?