Иерусалим

Дагсон говорил, как узка праведная дорога, как трудно ее найти, – и говорил с такой страстью, что многим показалось: в небольшом зале миссии воет пропахший горящей серой ветер, тут и там вспыхивают адские огни.

Конечно, у крестьян в Даларне не было слишком большого запаса сравнений, но нарисованная проповедником картина более всего напоминала лесной пожар. Уж лесных‑то пожаров они насмотрелись. Пылающие деревья, рассыпающиеся огненные снопы раскаленных сосновых иголок, тлеющий мох… Не нужно иметь чересчур уж сильное воображение, чтобы различить в перехватывающем дыхание и разъедающем глаза дыму хохочущих и пляшущих чертенят. Они так и норовят швырнуть в тебя горящей головешкой, поджечь одежду или спалить волосы на голове.

А Дагсон всё не унимается. Гонит людей сквозь дым и серные испарения, огнь впереди, огнь позади, и справа, и слева. Выхода нет – душа ваша обречена.

Но постепенно, далеко не сразу, – смотрите, смотрите! – говорит он и выводит прихожан на лужайку. И как же она уцелела в этом аду? Свежо, прохладно, сочная зелень. Ни запаха дыма, ни даже намека на бушующее совсем рядом море огня. А посреди лужайки сидит Иисус. Он воздевает руки, как птица крылья, чтобы защитить птенцов от опасности. И люди ложатся у ног Его и понимают – опасность позади, ничто им уже не грозит.

Дагсон говорит так, будто сам испытал нечто подобное. Вот и все, что надо: лечь у ног Иисуса, ощутить всей душой исходящий от него мир и покой и не бояться опасностей, которые то и дело преподносит нам жизнь.

Проповедник закончил и оглядел собравшихся. Прихожане, которые до того боялись проронить хоть слово, подходили к нему и, всхлипывая, благодарили за прекрасную проповедь. Кто‑то даже сказал, что слова проповедника пробудили в нем истинную веру. Ни больше ни меньше.

Но Карин Ингмарсдоттер даже не шевельнулась. Дагсон закончил проповедь, она подняла тяжелые веки и посмотрела на него, словно упрекала: как же ты, проповедник, не можешь объяснить, за что мне ниспослана такая тяжкая кара.

Внезапно послышался мужской голос, да такой громкий, что все обернулись.

– Позор и горе тем, кто дает камень просящему хлеба! Горе и позор!

Карин хотела повернуться и посмотреть, кто же осмелился стыдить проповедника, но не смогла пошевелиться.

Привезший ее работник рассказал: оказывается, в середине проповеди у молельного дома остановилась двуколка. И слова осуждения выкрикнул некий мужчина, высокий и смуглый. Никто не знал, откуда он взялся. Рядом с ним в двуколке сидела красивая светловолосая женщина. А вот ее‑то кое‑кто узнал – а может, показалось, что узнал. Вроде бы одна из дочерей Дюжего Ингмара. Уехала в Америку и там вышла замуж. А этот верзила, должно быть, ее муж. Многие все же сомневались: поди узнай в одетой по‑городскому даме шуструю девчушку в традиционном приходском наряде!

Но вот что интересно: этот чужак сказал именно то, что подумала она. Словно бы угадал ее мысли. И некоторое время спустя все заметили: Карин никогда не появлялась даже поблизости от миссионерского дома.

Ближе к лету в приходе появился баптистский проповедник. Он крестил прихожан, поскольку, как считают баптисты, принятие крещения должно быть актом обдуманным и сознательным. Нельзя считать крещением, когда крестят неразумных младенцев, – о какой сознательности может идти речь? И когда Армия Спасения начала свою работу, Карин попросила отвезти ее на одно из собраний.

Весь приход бурлил. Кто‑то называл все происходящее духовным пробуждением, кто‑то досадливо морщился. Хотя многие, казалось, нашли то, что искали.

Но никто, ни евангелисты, ни баптисты, ни один человек не смог убедить ее примириться с постигшей ее страшной и беспричинной карой.

 

* * *

 

Владельца придорожной кузницы звали Биргер Ларссон. Кузница маленькая, с крошечными прорезями вместо окон и низкой дверью. Биргер делал заготовки для ножей, чинил замки, ковал ободья для колес и санные полозья. Чаще всего ему приходилось подковывать лошадей. А когда ничего такого не подворачивалось, делал гвозди.

Как‑то летним вечером в кузнице кипела работа. Сам Биргер стоял у наковальни и плющил шляпки, старший сын без передышки ковал заготовки, одну за другой. Еще один из сыновей раздувал меха, а третий подносил уголь, поворачивал в горне железо, пока оно не достигнет белого каления, и только тогда давал кузнецам. Даже четвертый сын, семи лет от роду, был при деле: остужал готовые гвозди в чане с водой и связывал в пучки по дюжине в каждом.

И вот в самый разгар работы явился гость. Смуглолицый, очень высокий: чтобы пройти в дверь, ему пришлось согнуться чуть ли не вдвое.

Биргер Ларссон прервал работу.

– Пожалуйста, не сердитесь, что мешаю, – приветливо сказал гость. – Никакого дела у меня нет. Просто я сам в молодости работал кузнецом… и, знаете, с тех пор не могу спокойно пройти мимо. Руки чешутся.

Он мог бы этого не говорить, потому что Биргер Ларссон и сам заметил: жилистые, загрубевшие руки с валиками мозолей; только у кузнецов бывают такие руки.

Вежливо спросил – кто он, откуда родом. Посетитель отвечал так же вежливо, но уклончиво. Собственно, Биргеру Ларссону и не так важно было все это знать; ему понравился обходительный гость. Он вытер руки, вышел вместе с ним на почерневший от угольной сажи пригорок, где стояла кузница, и начал хвастаться своими сыновьями. Конечно, тяжеловато было, пока маленькие, зато теперь – все помощники.

– Вот увидите, еще несколько лет, и, как пить дать, разбогатею.

Гость улыбнулся.

– Да, вы правы. Приятно смотреть, как сыновья помогают отцу в работе. Греет душу. Но я хотел спросить о другом.

Он положил Биргеру руку на плечо, пристально посмотрел в глаза и продолжил:

– Я вижу, как помогают ваши сыновья в обычной жизни. Но готовы ли вы принять их помощь и в жизни духовной?

Биргер непонимающе уставился на гостя.

– Как это?

– Понимаю, вы никогда не задавали себе этот вопрос. Подумайте, прежде чем мы встретимся опять.

Снял тяжелую руку с плеча кузнеца и, не прекращая улыбаться, пошел своей дорогой.

А Биргер Ларссон вернулся в кузницу, провел рукой по жестким, бронзового оттенка волосам и продолжил работу.

Но странный вопрос чужака не выходил из головы. Что он сказать‑то хотел?

Что‑то в этом есть, чего я пока не понимаю, решил кузнец Биргер Ларссон. Может, потом пойму.

 

* * *

 

Происшествие в лавке Тимса Хальвора случилось на следующий день после разговора чужака с кузнецом Биргером Ларссоном. Собственно, происшествия не случилось, а могло бы случиться, если бы ему не помешал примечательный разговор.

Тут надо пояснить: после свадьбы с Карин Хальвор занялся делами большого хутора Ингмарссонов, а в лавке теперь хозяйничал свояк, Кольос Гуннар.