Истинная грусть

После фильма мы сидели в небольшом кафе. Наблюдая за Аланом, когда он выдвигал свои тезисы перед Урсулой, я чувствовал неловкость от своего присутствия рядом с наэлектризованными взглядами. И я задумался, что рождение «божественного» и «космического» в мышлении мужчины идёт тем же путём, что придание женщине её ментальной формы. В мужском мышлении женщина всегда пребывает в процессе эволюции и овеществления – в процессе, очень похожем на творчество, поэтому мужчина в большей степени создаёт, а не воспринимает женщину. Вначале он ощущает лишь лёгкий дух непохожести этих ангелов на его собственную порочную сущность, которая, вопреки заблуждениям, проявляется с младенчества. Дух женщины не имеет тела, точнее, телесная оболочка является всего лишь временным пристанищем, так же как одежда – пространство, в котором она обитает, и поэтому одним и тем же сладостным взглядом мужчина одаривает множество женщин, не видя в этом ничего предосудительного и боясь войти в область хотя бы одной из них, чтобы не внести в свои фантазии собственный же порок. Изучая свои пристрастия, мужчина теряет собственную волю, поэтому то, что мы называем пороком, начинает жить своей жизнью, собирая женщину‑мечту, как флорентийскую мозаику, – из разных деталей женской онтологии. Но постепенно отдельная женщина сама начинает формировать свою материальную планету в сознании мужчины, из‑за чего появляется лёгкий градиент между восприятием разных женщин, начинающий выражать разницу между разными ангелами души. И тут проступают назойливые недостатки, которые отбирают у отдельных женщин их женский дух, и они тут же падают в тот мир, где живёт наш материальный порок, поэтому овеществление женственного происходит через исследование женщин, которые мужчине не нравятся, – мужчина долгое время оберегает образ своего ангела от этих шлюх материального мира, поэтому тратит своё вполне реальное время на женщин недостойных (за счёт своих действий или мыслей), но находит этот образ уже лишь в деталях, не имея возможности собрать цельную фантазию. Постепенно у мужчины перестаёт хватать сил на постоянную и изнурительную творческую работу, из‑за чего появляется зависимость от отдельных реликвий, которые ревниво охраняют женский дух в самом женском теле и поведении, – эти реликвии являются таковыми благодаря отличию от мужской антропологии, поэтому мужчина испытывает по‑настоящему – в самом буквальном смысле слова – «добрые» чувства к признакам женственности, но в конце концов любая женщина овеществляется из‑за присутствия в ней человеческого: простых желаний, зависти и других низких мыслей, – потому что наше человеческое в первую очередь связано не с высокими идеалами, а с пороками, поэтому любое человеческое сообщество сплачивается на основе общих пороков, а не целей. Такой процесс овеществления мужчина производит постоянно и с каждой воспринимаемой женщиной, поэтому «ангел» перестаёт быть целью и становится методом восприятия женщины – мерилом для тех женщин, которые ему нравятся, и постепенно такие инфантильные критерии, как «она была очаровательна», отступают на задний план, если не удовлетворяют мужскому фетишу, потому что порок и есть вместилище для фантазии, которая тут же прекращается, когда мужчина начинает воспринимать женщину‑человека (главного врага женщины для мужского сознания). Мужчина вполне может удовлетвориться и такой женщиной, но лишь временно, так же как и при вспышках осознания, которые дают нам мотивацию к изменениям лишь на короткий промежуток. Желание является не целью, а точкой отсчёта, которая запускает наши мысли, и они, томясь в нашем мышлении, изобретают сложные пути удовлетворения, и когда мы пытаемся отказаться от наших порочных желаний, мы на самом деле возвращаемся к изначальному желанию, требующему не удовлетворения, а поддержания. Не то же самое ли и с божественным?

Боясь потерять эскиз мысли и решив немного прервать их спор, я попросил бумагу и ручку, и Урсула дала мне свой блокнот для рисования, который ей подарил Алан в попытках заставить её проявлять свой творческий дух, и неожиданно для меня Алан вырвал его из её рук – я никогда не замечал за ним таких резких движений раньше, но точно понял, что теперь мне пора удалиться. Лишь через несколько дней я узнал от Алана, что начало этого проекта стало постепенным концом их отношений, но это никак не повлияло на его дикую настроенность.

После случившегося с Аланом Урсула впервые рассказала мне про то, что Алан избивал её, и я в очередной раз убедился, что насилие – это не махание руками. Для меня мысли о мышлении и насилии всегда шли рядом, и мне кажется, что мысли о насилии имеют более метафизическую природу, чем принято считать. На эти размышления меня натолкнуло то наблюдение, что от людей, дерущихся в баре, не исходит столько насилия, сколько от человека, тихо ткущего внутреннюю зависть по отношению ко всем, но движениями не выражающего ничего неприятного. Наоборот, такой человек чаще всего бывает любезен, как был любезен Алан.

– Я думаю, что у насилия нет оправдания. Ни одного – даже защита близких. Если ты хочешь их защитить, то должен бежать от любых намёков на насилие, а не показывать защиту, когда ты уже припёрт в угол… Знаешь, он иногда избивал меня.

– Почему ты никогда не рассказывала про это?

– Потому что он был хорошим человеком. Однажды мы были в ресторане, и он сказал мне: «Если я тебе когда‑нибудь изменю, то точно не с такими курицами. Нет ничего тупее, чем быть домашней курицей. Я лучше пересплю с бюстом Бушема – мне кажется, в нём больше жизни». Он имел в виду студенток, которые отмечали окончание университета и вели себя сильно вызывающе.

Урсула плакала, и пока она говорила, я подумал, как женские слёзы отличаются от мужских – женщина всегда плачет по несбывшейся реальности, мужчина плачет по несбывшейся мечте. Прогуливаясь по улице вместе с ней, я смотрел на привычное для меня окружающее пространство, но слёзы Урсулы, даже больше чем дождь, окрасили мою душу. Но как бы ни было привычно слова «душа», которое мы используем в совершенно разных контекстах, мы весьма далеки от понимания какой‑то насыщенной необозримости наших собственных глубин, имеющих смешанную природу двух веществ: космического и нашего собственного, – эта смесь намекает нам на состав наших мыслей, стремлений, чувств, которые, с одной стороны, максимально близки нам, а с другой стороны, вовсе нам не принадлежат. И вероятно, именно эта формула есть лучшее определение нас самих с присущим нам уникальным составом, который несёт дух цельного космоса, а не его разлагающихся частей, к которым мы привыкли в силу нашего несовершенства, – и на какое‑то очень короткое мгновение мне стало очевидно, что всё живое родилось за границей космоса, а потом было смешано и помещено сюда. Спустя совсем небольшое время этот момент осознания оставил от себя только сухую формулировку: «родилось за границей космоса…» – в целом бессмысленную, потому что я могу всматриваться в это сцепление слов бесконечное число раз, но не могу через него развить тот короткий момент осознания – его придётся искать заново.