Истинная грусть

Образ Алана, который я нарисовал для вас жирными мазками, монументом врезался в мою память после всего случившегося, но реальное восприятие Алана не всегда было таким однородным, так, видимо, происходит со всеми людьми, на которых мы фокусируем своё душевное внимание: они превращаются из сгустков материи в сферы, хранящие в себе иллюстрации впечатлений, которые вызывает в нас человек. Впечатления переплетаются по законам нашего, но не его мышления, и так в нашей душе рождается эквивалент человека, который является посредником для общения с реальным Аланом. И этот посредник хранит наши реальные ощущения – он и есть ощущение, с которым мы вновь и вновь воспринимаем привычное лицо и поведение. Детали стираются, мы забываем элементы лица, одежды и поведения, но ощущение более стабильно: оно всегда хранит свою историю; поэтому при встрече на улице старого знакомого, которого мы не узнали, душа в виде впечатления ещё раньше, чем мы вспомним, передаст нам наше отношение к этому человеку и сфокусирует память по направлению к реальному контексту, не где мы встретили человека, а где у нас появилось это ощущение к нему. И мы вдруг вспомним, почему он нам неприятен. Напротив, материальная жизнь человека разделяет его для нас на множество личностей, которые обитают в разных пространствах и принадлежат разным отрезкам времени – они есть сборник фактов, персонажи книги, где автор решил поместить в сознание сумасшедшего множество выдуманных людей, с которыми он якобы общается, но на деле они оказываются одним ощущением отрицания собственных ощущений, отчего люди рациональные так часто впадают в безумие, создавая внутри себя многоликого монстра. Если мы сопоставим всех Аланов с каждым отдельным контекстом, пытаясь отвязаться от своих ощущений, то мы увидим совершенно разных – нет, не людей – существ, которые, словно в ускоренном времени, рождаются и тут же умирают, разлагаются прямо на наших глазах, потому что каждое новое впечатление отбирает у нас характерные черты этого существа, – лишь искусственным усилием (то есть усилием грубого сознания) мы соединяем разных людей в одну личность. Чтобы в разных Аланах узнать одного, не прибегая к нашим ощущениям, мы должны будем провести детективное расследование по сопоставлению разных черт лица, проявляемых в каждое мгновение, и мы не сможем с уверенностью сказать, что мы обнаружили именно того Алана, а не его близнеца или клона – или не нашу иллюзию. И тем более мы не сможем сказать в будущем, что перед нами Алан. Ощущение человека гораздо важнее самого человека, и эволюция Алана происходит во всех людях, которые его знают, и каждый отдельный человек из множества кусочков, разбросанных в пространстве‑времени Алана, бесконечно рисует его портрет. Пресловутое искусство «реализма» заставляет нас изучать людей так, как будто мы смотрим на их «объективный» портрет, но более тонкое искусство воспитывает ощущения и заставляет нас задуматься, в каком на самом деле музее мы находимся. Мы бы запутались в изнурительной работе по восприятию разных людей, если бы у нас не было стабильного ощущения – той гравитации, которая узнаёт характерные сгустки материи и притягивает их. Эволюция не позволяет создать двух одинаковых людей, и потому она дала нам ощущения, которые не воспринимают, иначе бы у нас не хватило места в душе, а создают каждого человека, – жизнь живёт, пока она рождает ощущения в каждом другом живом существе. Человек умирает, когда мы просто перестаём его видеть, когда же он умирает по‑настоящему, то у нас закрепляется ощущение от цельного восприятия его жизни. Если мы узнаём новый факт из жизни человека, который заставит нас воссоздать новую личность, то этот человек снова оживает, чтобы тут же умереть, но уже другим – не оттого ли люди стараются достичь глубины в своих произведениях, которую можно обновлять бесконечно?

Когда я пытаюсь увести взгляд от созданного мною монумента, мне вспоминается неприглядная деталь моего ощущения к Алану. Я вспоминаю своё детское одеяло цвета бирюзовой морской глади, которое было свидетелем моих детских мук, разрывающих мою душу, потому что в ней поселился дух из иного мира – любовь, которая острым лезвием отделила страсть платоническую от плотской или ощущение от порока. Ощущение Алана рождало во мне чувство близости, но к нему тут же присоединялся порок, отчего я мечтал об Алане и боялся своих мыслей. Моё влечение к Алану не мешало моему влечению к девушкам, скорее оно даже не различало это влечение. Разделяя разных существ, «ощущение» одаривает свежестью восприятия и счастья каждого из них – моё разделение на мужчин и женщин происходит всего лишь от знания порока, который хранится в мужчине, что заставляет меня вести себя с ними определённым образом, и незнания порока, который живёт в женщине, что и формирует другое поведение по отношению к ним. Мечтая о чувственных наслаждениях, моя душа вначале пребывала в области ощущения и потому мечтала о женщине, но чем дальше фантазия уводила меня, тем дальше я уходил от ощущения и тем больше я мечтал об Алане – тем больше я отдавался пороку. Такую работу проделывает каждая душа у каждого живущего человека, и пути здесь вполне определены. Ты можешь разделить порок на две части, выбросив одну, и тогда ты будешь мечтать о женщинах так, как бы ты мечтал о мужчинах. Ты можешь полностью отрицать порок, и тогда он вследствие своей естественной природы, а всё естественное очень живуче, эволюционирует до иных форм и начнёт проявляться в твоей деятельности. Ты можешь поддаться пороку, и тогда исчезнут ощущения. Ты можешь постоянно согласовывать ощущения и порок, но тогда будешь зависим от любви, которая и породила это противоречие. Возможно ли понять порок? Моё влечение впоследствии было забыто, но мысль о нём вернулась ко мне после случившегося.

Со стороны Алан, вероятно, вызывал совсем не те чувства, что были у меня. Иногда я понимал, что такое сочетание бестолковости и оригинальности я не видел ни у кого. Он действительно мог злить своей тупостью, но его уникальный взгляд на вещи заставлял тянуться к нему. По‑моему, он и сам осознавал свою никчёмность и потому всеми силами стремился стать лучше, видя только один путь – быть самобытным. Когда ему мешали быть собой по‑своему, он сразу вступал в конфликт: обычно спокойный, он неожиданно вскипал, становился безмозглым буйволом или истеричной маленькой девочкой. В период взросления Алан мечтал о разных путях своего развития. Узнав о прошлой эре, он хотел вырваться с острова и изучить всю планету, найти другие участки жизни. Потом он, как и большинство жителей, мечтал построить идеальное общество на острове. Начитавшись утопической литературы, он подумал, что проблема идеального общества всегда была в масштабах реализации проекта: всё выглядело слишком абстрактно. У нас проблема масштаба была решена естественным путём.

В моменты одиночества Алан стремился уйти в пустыню и бродить там, пока последние остатки памяти не исчезнут вместе с ощущением времени. Он часто вспоминал, как в детстве наука тянула его к себе, потому что воображение не стремилось познать истину – оно стремилось её придумать. Он считал, что можно вообразить любую теорию и найти для неё основания. Впоследствии Алан увлёкся более прикладными направлениями познания, потому что в них он мог непосредственно влиять на истину и получать от неё обратную связь. Но ограниченность такого познания быстро надоела ему, потому что воображение не могло найти в этом никакой жизни. Электричество всегда восхищало его, оно увлекало воображение, но бытовые предметы, которые от него зависели, вводили его в тоску. Все эти пути соединились в Алане к моменту его взросления, и он постоянно был вынужден перескакивать с одной концепции на другую, создавая впечатление весьма замкнутого, но любознательного молодого человека с немного диким взглядом. Идея организовать поход за границу пришла к нему в момент глубочайшего кризиса самоопределения: после череды навязчивых стремлений заниматься чем угодно, лишь бы не останавливаться на чём‑то одном. Он изучал перемещение муравьёв в муравейнике, взялся за орнитологию, упорно пытался понять теорию относительности и с упоением изучал кулинарные книги.