Конец

Ранним вечером в октябре Миммо скрючился на табурете так, словно вовсе был лишен костей. Старший, и младший, и Лавипентс сбежали шестнадцать месяцев и пять дней назад. На кольцах, удерживающих занавес в дверном проеме между лавкой и кухней, смелый и простой небольшой флаг Огайо раздувался под исходившим от плиты жаром. По центру флага были вышиты цифры: шестнадцать, пять, двадцать четыре. День, когда Рокко начал свой путь.

Тесто в его руках – на закваске из крупной колонии обычных дрожжей, которую он создал и ежедневно подкармливал и обирал, чтобы сэкономить настоящую закваску, – меняло форму, распластывалось, складывалось, опять распластывалось, взлетало в воздух позади него и падало вновь на рабочий стол, раскатывалось; все это на сумасшедшей скорости (этого дара он лишен не был) снова и снова, пока не становилось плотным, как матрас, и восхитительным на ощупь, и даже в этот поздний час этот процесс не потерял своего очарования для Рокко.

– Ударь его, Миммино, прямо ладонью плашмя, – пробормотал он, приподнимая тесто под немигающим взглядом истаявшего от голода мальчика. – Отшлепай. Смотри, я почти Бог, творю плоть из муки и воды. Смотри, оно весит больше, чем ты. И на ощупь больше похоже на твою задницу, чем твоя задница.

Голос его был ласковым, хриплым, усталым. Низкий бас. Мягкий голос закаленного человека.

– Вдарь ему с разворота, оно не будет возражать, – произнес он и фыркнул, как мальчишка. У Будды сегодня был какой‑то тоскливый вид. Поза, в которой он лежал, заставила Рокко усомниться, что он дает ему достаточно сыра.

– Сожми крепко кулак, давай, ударь что есть мочи, – произнес Рокко. – Почувствуй, какое оно шелковистое, теплое, прямо как твоя кожа. Посиди с ним, погладь и поговорить можешь, сунь в него нос, ощути его запах.

И вот тогда мальчик сказал, что ему нет до этого дела, и спросил, не найдется ли в той комнате в Нью‑Джерси места на полу, чтобы он смог отправиться туда и жить с матерью. У него только‑только появился золотистый пушок над верхней губой.

Рокко посадил его на поезд и долго смотрел вслед.

Ведро протекало. Капли воды падали на ботинки. И все же он не побежал скорее домой, продолжил двигаться в прежнем темпе по той же тропе.

Она не вернулась. Осталась там. Даже когда появились какие‑то деньги и он стал отправлять ей открытки со словами: «Время пришло», «Будет стейк на завтрак», «Я отведу тебя на танцы», «Закрою лавку в воскресенье», «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает». И мальчики остались с ней. Они время от времени навещали жаждущего встречи отца, потом все реже, а потом и вовсе прекратили эти визиты. Один женился. Другой пошел на курсы водителей такси. Третий – добровольцем воевать с врагами страны на Дальнем Востоке.

Как и все, Рокко старался изо всех сил следовать заповедям и оставаться непоколебимым в вере. На субботней исповеди он признался, что, несмотря на завещанное Священным Писанием, так и не смог обратить сердца детей к Отцу их. В воскресенье стал прерывать работу в шесть тридцать утра, покидал дом, чтобы успеть к причастию, а затем возвращался и открывал лавку в положенное время. Отказываясь от отдыха в положенный день, вспоминал слова Господа, который спросил однажды: «Кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу упадет в яму, не возьмет ее и не вытащит?»

Он выдержал, не свернул с пути.

Желал он для себя уединения, общества лишь себя одного.

Прошедший день, 14 августа. То время, когда день переходит в вечер. Семнадцать лет без жены. Собачья жара. Дни, когда звезда из Большого Пса восходит вместе с солнцем. Он пытался вздремнуть на разложенной в гостиной кровати прямо в рабочих штанах. Суд Господа в целом милостив и справедлив. Тают вываленные на противень кусочки льда. Что же хоть немного успокоит сердце, может, джин, которого, увы, в доме не было ни ложечки? Он завернул в тряпку пару кубиков льда и положил на глаза.

Когда постучали в дверь, он решил, что пришло время перекинуться в картишки с Д’Агостино, как всегда по пятницам.

– А, здравствуйте. – Прогнал котенка от двери.

На них были шерстяные костюмы не по сезону, но они не потели, войдя, убрали шляпы под мышки и сделали заявление:

– Согласно условиям недавнего перемирия, все военнопленные войск ООН в Северной Корее, в том числе Миммо, будут освобождены.

Рокко читал новости, спасибо, он в курсе, ждал этого дня.

– Однако Миммо, – сообщили они (и слова их были тяжелы как свинец), – заболел туберкулезом и ко дню обмена пленными скончался. Не дожил буквально неделю. Флот скоро доставит тело в Нью‑Джерси – Лавипентс хотела похоронить его там. Министр обороны выражает соболезнования от имени благодарной нации.

На Рокко не было сорочки. Соски его понуро уставились на колени.

Это было сказано так, чтобы не допустить иного взгляда на вещи. Очевидно, их обучали актерскому мастерству и ораторскому искусству. Вступать в дискуссию не было смысла. Они будут придерживаться своей точки зрения. Это их право, потому что в Америке у нас свобода говорить что хочешь.

– Спасибо, до свидания.

Всего мгновение, чтобы решить, как действовать. Склонившись, Рокко налил в кошачью миску рыбьего жира.

Когда он выпрямился, решение было принято.

Он наконец физически переместится в Нью‑Джерси к Лавипентс и мальчикам, покается в грехе, что позволил им жить вдали от него так много лет, что подверг их праведному гневу Господа. Не будет больше писать, молить трусливо в письмах. Он поедет, увидит их лица не только в воображении, но и состоящие из плоти и крови. И они вернутся в Огайо, чтобы жить с ним.

За сетчатой дверью мелькнула красная головка дятла, и кошка машинально насторожилась, прижавшись к полу. Рокко открыл дверь, она выскользнула наружу.

Внезапно кровь будто загустела от навалившейся усталости. Он добрался до кровати как раз в тот момент, когда колени подогнулись, отказываясь держать тело. Путь, на который он ступил как раз тогда, когда родился средний, – это если память не изменяла Рокко, – кажется, был уже пройден почти до конца. Сон, настоящий сон, соблазнительный, убивающий, свалился на него всем своим удушающим весом.

В середине ночи недалеко от его дома русские сбросили атомную бомбу.

О нет, простите, это лишь взошло солнце. Он не разобрал спросонок. Впервые за 10 685 дней он проснулся, когда уже было светло.

 

2

И вот война! Снова! Это было началом ядерного апокалипсиса, по крайней мере он так полагал.