Корабль теней

Витя ехал на север, в незнакомый город, с тремя рублями в кармане и синюшной вареной курицей, завернутой в бурую бумагу, да парой столовских бутербродов в чемодане.

Интернатская жизнь не особенно баловала его радостями. Первая сигарета в восемь лет, тайком от воспитателей; сначала старшие ребята брали его с собой стоять на шухере, чтобы педагоги не засекли, и со временем любопытство взяло верх: «Можно попробовать?». Витя не помнил, чем закончился этот эксперимент – сознание голодного пацана отключилось на пятой или шестой затяжке.

Первая выпивка – годом позже, вдвоем с приятелем, раздобывшим где‑то бутылку «Солнцедара» за рубь двадцать пять; парни забрались на покатую, заросшую местами мхом раскаленную шиферную крышу хозблока, где никто не мог их увидеть, и по очереди, из горла, выхлебали «Дар» до дна. Пойло было мерзейшее, но после первых нескольких глотков внутри стало тепло и приятно, голова закружилась; зеленая высокогорлая бутылка быстро опустела. Внезапно Витька начало тошнить, и, пытаясь слезть с высоченной крыши, он рухнул прямо на сосновые чурбаки, сваленные у хозблока, переломав себе ребра, ногу и выбив глаз. Кости срослись, а вот глаз спасти не удалось. Приятель‑собутыльник, не скрываясь, завидовал: теперь в армию не заберут.

Первая женщина досталась ему в тринадцать; она была старше его раза в два, наверное; он даже не запомнил ни ее имени, ни лица. От нее пахло вчерашним перегаром; тогда Витя отдал ей весь свой запас курева и денег, который берег на крайний случай. Пыльная кладовка с двумя выломанными в задней стенке досками продувалась всеми октябрьскими ветрами; едва Витек оторвался от потной задницы своей дамы, та натянула рейтузы и, буркнув «Бывай», вынырнула в вечернюю мглу.

Первая кража: четверо детдомовцев, сбежав ночью через окно прачечной на первом этаже, добрались до города, выломали старым ломиком, позаимствованным у какого‑то местного огородника, хлипкую деревянную дверь швейного цеха и вытащили оттуда две тяжелых машинки‑оверлока да несколько рулонов яркой ткани; денег они не нашли, а громоздкий стальной шкаф, где, возможно, что‑то и хранилось, открыть не было никакой возможности. Утомившись волочить тяжелые оверлоки, пацаны бросили их в кусты под мостом через Тускарь, а ткань на следующий день загнали старьевщику на колхозном рынке.

Витьку везло. Все его противоправные выходки – в основном кражи – оказывались удачными, последствий не было; такое ощущение, что милиционерам тихого и сонного Курска была неинтересна личность белобрысого паренька, после интерната поступившего на кирпичный завод укладчиком. Получив зарплату, Витек отправился в пивную праздновать, – все‑таки это были его первые честно заработанные деньги, – где за кружкой «Жигулевского» познакомился с пожилым мужчиной в потертой пиджачной паре мышиного цвета, который отрекомендовался Геннадием. После третьей или четвертой кружки Геннадий засобирался домой, Витек же хотел продолжения приятной беседы. Слово за слово – попытки задержать нового знакомца перетекли в драку; Витек как следует пихнул Геннадия в грудь, отчего тот упал навзничь и хрустко ударился лысеющей головой о гранитный пол пивной; шляпа откатилась в угол; откуда‑то из‑за левого уха поползла тонкая багровая струйка крови. Витек, перепугавшись, рванулся к выходу, где попал в объятия рослого милиционера с лицом французского киногероя. Следующий год Виктор Малых провел в исправительной колонии №9, где навыки, полученные накануне на кирпичном заводе, оказались как нельзя кстати.

Парень стоял, подпирая кирпичную стену вокзала, и изнывал от июньской жары. Курево кончилось, а разменивать последнюю трешку не хотелось. Он постреливал здоровым глазом по сторонам – вдруг найдется кто‑нибудь, у кого можно выцыганить папироску.

Ожесточился ли Витек за свои неполные двадцать лет, огрубел ли настолько, что кожа его могла сравниться с фанерой, из которой сделан его побитый жизнью чемодан? Да, наверное. И под этой жесткой, тертой всеми невзгодами и вымороженной одиночеством коркой билось сердце маленького испуганного мальчишки, у которого не было детства.

 

 

* * *

 

– В смысле исчез? – Володя, направив луч фонаря прямо в лицо Витьку, быстро приближался, внимательно вглядываясь, словно стараясь понять, шутит тот или нет.

– Вот… – голос Витька звучал растерянно. – Веревка здесь, лестница здесь, а катера нет…

– Хорош дурака валять, Малых!

– Да не шучу я, сам посмотри!

– Эй, орлы, что за крики? – Иван Петрович, чуть прихрамывая, бежал к борту.

Три желтых луча вынырнули за стальные перила носовой палубы. «Аист» пропал. Горбунов, зажав фонарик под мышкой, вытянул фал, которым накануне привязывал катер к кораблю. Команда начала обшаривать окрестности за бортом лучами фонарей, но туман, казалось, сгустился еще сильнее, скрывая все на расстоянии нескольких метров. На палубе повисла угрюмая тишина, прерываемая только поскрипываниями и стонами старого корабля.

– Че делать‑то теперь, братцы, а? – тихонько спросил Витек. Голос его дрожал, дрожали и руки – одна с фонариком, вторая где‑то между пуговицами тужурки, у груди. – Че делать, а? Че делать, говорю?!

– А ну не ори! – Володя схватил Витька за грудки и резко тряхнул.

– Да пошел ты на… – Витек отчаянно отбрыкивался.

– Ты кого послал, свинья?!

– Сам свинья, урод, твою мать!

– А ну‑ка, тихо! – голос мичмана заставил обоих вздрогнуть. Фонарик Володи упал и покатился по палубе, гремя. – Что это за истерики на борту? Тоже мне, бокс‑полуфинал… Не психовать!

Парни притихли.

– Так‑с… Во‑первых, отставить крики и рукоприкладство. На суше помахаетесь, если так уж приспичило. Во‑вторых, фонари надо погасить, будем пользоваться одним на всех – черт знает, сколько времени мы тут сегодня проведем, пока не найдется катер, и искать его вслепую – не лучшая идея. Я думаю, катер отвязался и дрейфует где‑то рядом, недалеко от судна. Надо обойти корабль по периметру и все осмотреть.

– Да не мог он отвязаться, никак! Я его сам лично пришвартовал, двойным австрийским узлом, он не мог сам распуститься, это же не булинь какой‑нибудь!

– А ну не ори, Вовка!

– Я, между прочим, Петрович, тебе не Вовка, а лейтенант Горбунов! Я выше тебя по званию!

Мичман резко осекся. Несколько секунд на палубе царило молчание. Наконец Володя, кашлянув, поскреб подбородок пальцами и тихо сказал:

– Ты прости, Иван Петрович. Я, того… с перепугу. Нервы.

– Да чего там «прости», – откликнулся тот угрюмо. – Вообще‑то, конечно, ты прав. Я всего лишь мичман. Уже не матросня, но еще не офицер даже.

– Ты тоже прав – надо обойти корабль и поискать «Аиста».