Корабль теней

Холодный ветер доносил из чуть приоткрытого иллюминатора возбужденный гомон. Иван Петрович оторвался от письма и прислушался. Похоже, на палубе происходило что‑то необычное. Он прижал кончик пера к промокашке, затем закинул его в стакан и, набросив на плечи теплый зимний китель, вышел из каюты.

В коридоре он столкнулся с дневальным Тараненко – нескладным, худым как щепка парнем с крупными оспинами на лице. Тот небрежно махнул рукой, отдавая честь, и хотел было проскользнуть мимо, но Иван Петрович остановил его.

– Что там происходит? На юте.

– Да Юрчук убился, тащ‑старшина, – беззаботно ответил Тараненко. – С мачты упал.

– Ч‑что‑о?!

Иван Петрович выскочил на палубу, задохнувшись морозным влажным воздухом, и метнулся к корме. Там, на заиндевелых досках, недавно отбитых от наледи, в странной, нелепой позе лежал Вася Юрчук, юнга, только прошлой осенью поступивший на «Горелов», что стоял сейчас в порту у поселка Ваенга. Вокруг Васи собралась небольшая группа матросов, которые, оживленно жестикулируя, спорили, вероятно, пытаясь решить, что с ним делать. Сам Юрчук не подавал признаков жизни, его острый, неаккуратно выбритый подбородок торчал вверх, в небо, словно прибрежная сопка. Иван Петрович подбежал к матросам, те, примолкнув, нестройно отдали честь.

– Андриянова позвали?

– Так точно, тащ‑старшина. Тараненко пошел его искать.

– Черт полосатый, куда ж он смотрел, Васька, головотяп! Что случилось?

Компания вытолкнула вперед парламентера – темнобрового карела Матти.

– Васька, ой, то есть юнга Юрчук полез на мачту поправить блок. Там фал закусило, не шел никак, мы дергали‑дергали… В общем, он забрался, начал там ковыряться, и вдруг шмякнулся. В лепешку.

– «В лепешку!» – передразнил Иван Петрович. – Тоже мне, развлечение нашли. – Он, сердито хмурясь, присел у безжизненного тела юнги и аккуратно прижал два пальца к его шее – пульс есть, дыхание, судя по легкому пару у лица, тоже. Жив, значит… По палубе загремели тяжелые шаги, матросы расступились, и корабельный фельдшер Андриянов, – мощный, грузный, гренадерского роста, – опустился на колени у головы Васи, раскрыл чемоданчик и извлек оттуда стетоскоп.

– Жив он, Сева, жив, – сказал Иван Петрович вполголоса.

– Да уж сам вижу, – раскатисто отозвался фельдшер. Они с Иваном Петровичем прошли бок о бок всю Великую Отечественную, выпили вместе никак не меньше двух ведер «шила» и, несмотря на различия в званиях, – на тот момент Иван Петрович дослужился до старшины первой статьи, а Всеволод Андриянов – до каплея, капитан‑лейтенанта, – общались между собой по‑свойски. Когда Андриянова после войны перевели служить на «Горелов», он предложил: «Ванька, а давай со мной? Дался тебе этот недобитый „девятнадцатый“. „Горелов“ – современное судно, мощное, дизельное. Да и довольствие там поинтереснее. Будешь как у Христа за пазухой!» Иван Петрович, недолго думая, махнул рукой: «А давай!»

Андриянов вынул пробку из склянки с неразборчивой надписью; по палубе потянуло резким, раздражающим запахом. «Нашатырь», – догадался Иван Петрович. Фельдшер плеснул жидкость на обрывок ткани и сунул его под нос Юрчука. Через секунду тот вздрогнул, резко открыл глаза и застонал.

– Жив, тютя? – Андриянов хитро улыбнулся. Юнга не ответил, только еще раз застонал. – Рассказывай, где болит.

– Н‑нога. Ле‑левая. – Юрчук попытался шевельнуться и тут же сморщился, из глаз брызнули слезы.

– Ну‑ка, боец‑холодец, не дрыгайся, – строго прогудел Андриянов. Он достал из чемоданчика большие портновские ножницы с круглыми стальными кольцами и разрезал левую штанину от ботинка до бедра – одним ловким, выверенным движением. – Н‑нда‑а… Дело худо, Вань. Открытый перелом. На берег его надо. К хирургу. Видимо, придется собирать кость по частям, штифты ставить.

Иван Петрович старался не смотреть на искореженную ногу Юрчука. На удивление, крови почти не было – по‑видимому, крупные сосуды оказались не повреждены. Андриянов метнулся в рубку и начал вызывать берег. Через минуту Юрчука переложили на жесткие фанерные носилки, а к стапелям на пирсе подъехал ЗИС‑110 с красным крестом на борту.

В холодной приемной 1469‑го госпиталя Северного флота было безлюдно. Стены, отделанные светлой плиткой, отражали каждый звук, отзывавшийся неприятным бункерным эхом, а батареи отопления, вроде бы теплые, почти не согревали помещение. Диковинный цветок с длинным шипастым стволом, стоявший у окна в углу холла, судя по всему, обмерз, и несколько жухлых его листьев безжизненно свесились к полу. Сухая, жилистая то ли санитарка, то ли фельдшерица хлопотала у каталки с охающим Юрчуком, а Николай Петрович, высунув кончик языка, старательно заполнял бумаги.

Хлопнула дверь приемного покоя, и в холле появилась молодая медсестра в белом халате, худенькая, почти прозрачная. Ее пшеничного цвета волосы были собраны в пучок под докторским колпаком; пронзительно‑синие глаза чуть улыбались.

– Ну что, морячок, готовы документы? – она требовательно протянула руку. Иван Петрович поднял взгляд, рассчитывая ответить что‑нибудь эдакое, залихватское, и через пять долгих, очень‑очень долгих секунд внезапно осознал: вот он, тот самый случай, о котором пишут в книжках «главный герой потерял дар речи».

Медсестра рассмеялась, увидев откровенное замешательство Ивана Петровича:

– Закрой‑ка рот, морячок, баклан залетит, язык утащит!

– У‑уже утащил, – промямлил тот.

– О‑о, так ты умеешь говорить! Никогда в жизни не встречала немых матросов. Есть у вас такие?

– Т‑теперь, похоже, да, – нашелся Иван Петрович. Он поправил китель и представился: – Иван Павловец. Старшина первого ранга.

– Наташа, – чуть кокетничая, ответила сестра.

– Эгей, голубки, а ну хорош ворковать! – сухая фельдшерица ухватилась за ручки каталки с лежащим на ней Юрчуком и требовательно махнула головой медсестре – помогай, мол. Наташа взялась за каталку и, открыв дверь приемного покоя, исчезла, одарив ошалевшего Ивана Петровича на прощанье лукавым взглядом.

«Я обязательно женюсь на ней», – промелькнула шальная мысль в его голове – промелькнула, да так и вцепилась, как клещ, в подкорку, не отпуская, аж на восемь долгих месяцев, до самой свадьбы.