Корабль теней

А через год после свадьбы появился Серенька, а еще через два года Наталья, вернувшись с работы, сообщила, что вновь беременна. На этот раз они уже хотели девочку, «для комплекта», как пошутил тогда Андриянов. Но нет, не получилось, – выкидыш, долгое, тяжелое и болезненное восстановление, еще одна попытка – и снова выкидыш. После третьего выкидыша суровая, коренастая акушерка Вилена Борисовна, отведя насупленного Ивана Петровича в сторону и пронзив его, словно копьем, взглядом черных как смоль глаз, прямым текстом спросила: «Вы хотите оставить вашего сына сиротой?» «В смысле?» «В прямом. Я вам точно говорю, гражданин Павловец, еще одного выкидыша ваша жена не вы‑дер‑жит. У нее и без того сердце слабое, она же ленинградка, блокадница». Иван Петрович ничего не ответил. Акушерка вновь смерила его гневным взглядом и, цокнув языком, удалилась. Через неделю Наталью, похудевшую, осунувшуюся и какую‑то словно потерянную, выписали. Иван Петрович не рассказал ей о разговоре с Виленой Борисовной, тему эту они не поднимали, но попыток забеременеть больше не было. Три выкидыша на поздних сроках, трое желанных, но так и не рожденных детей… Если бы тогда, в пятидесятых, была возможность сделать новомодное УЗИ, чтобы узнать пол! Хотя мичман каждый раз втайне был уверен, что появится именно девочка. Но шанса родить долгожданную дочку Павловцам больше не представилось. И только спустя четверть века, незадолго до своей смерти, Наталья, разливая на кухне борщ по тарелкам, вдруг на секунду замерла с половником в руке и внезапно проговорила: «Знаешь, Ваня, а я жалею, что не попробовала родить еще раз. Мне почему‑то кажется, что тогда точно бы получилось». А репродуктор на стене пел «Не было печали, просто уходило лето», пел чуть слышно, и спустя пару месяцев ушла и Наталья, тихо и спокойно.

 

 

* * *

 

По лестнице загремели торопливые шаги, трюм озарился прыгающими лучами двух фонарей. Иван Петрович и Витек, насмерть перепуганные, сбежали вниз, выкрикивая «Вовка! Володя!» Горбунова нигде не было видно, на корабле стояла мертвая тишина, прерываемая только шумом волн за бортом и стонами и вздохами самого корабля.

– Вовка, мать твою, ты где? Хорош шутить, сука! – голос Витька дрожал и срывался. Он судорожно шарил фонарем во мгле трюма, заглядывая во все открытые двери и опасливо обходя запертые. – Господи, господи, господи… Твою мать! Вовка, сволочь! Ох, господи… – Рука его метнулась в щель между второй и третьей пуговицами тужурки.

Иван Петрович, споро шагая по коридорам, открывал запертые двери, нырял туда лучом фонарика, и, не найдя никого, спешил дальше. Стук его ботинок раздавался все тише и тише, и Витьку начало казаться, что и мичман теперь пропал, а он, Виктор Малых, так и останется лежать здесь один, в холодном железном брюхе проклятого корабля, и никто его не найдет. Он сполз по стене на пол, обхватил голову руками, скрючившись, и в этот момент послышался отдаленный крик: «Здесь он! Малых, дуй сюда!». Витек вскочил на ноги и метнулся на голос мичмана.

Володя лежал навзничь на полу маленькой каморки – судя по всему, какой‑то каюты. Здесь было почти пусто, только стояли у стены железная койка с заржавленной панцирной сеткой и железный же стол, прикрученные к полу. Горбунов, подергивая руками и ногами, что‑то неслышно говорил; белые губы его почти не шевелились, и разобрать слова было невозможно. Глаза его были выкачены и бешено вращались в глазницах.

– Володя. Володя! – Мичман, опустившись на колени, аккуратно похлопал Горбунова по щекам. Витек стоял поодаль и подсвечивал фонариком. – Володя, очнись!

– Че он говорит, Петрович?

– Не разберешь. Видимо, бредит. Вовка, ядреный насос! А ну, подъем! – еще несколько хлестких ударов по щекам. – Нда‑а, никакого толку. Витек, надо его вынести наверх, на свежий воздух. Там, глядишь, быстрее оклемается.

Витек подхватил Володю за щиколотки и попытался вытянуть из каюты. Мичман резко осадил: «Куда‑а?! Не ногами вперед же!». В этот момент Горбунов задергался, замахал руками и, выкрикнув «А‑аа, твою мать!», резко сел на полу. Задыхаясь и бешено крутя головой, он, неразборчиво матерился перекошенным ртом, не обращая внимания на оторопевших коллег.

– Вовка, ты чего? Вовка, харэ дурить, э! – Витек ухватил Володю за дергающуюся правую руку.

Мичман присел на корточки, и, заглядывая Горбунову в лицо, размеренно сказал: «Володя. Это я. Иван Петрович. Вспомни. Володя. Володя Горбунов. Я – Иван Петрович Павловец.» Покуда мичман повторял имена, взгляд Володи стал чуть более осмысленным; наконец он замолк. В каюте наступила тишина.

– Володя, что случилось? – Голос мичмана был тих и звучал успокаивающе.

– Н‑не внаю. – Горбунов почти не разжимал сведенных судорогой губ. – Хто свучиось… Не свучиось. Это самое… А Юя, ты внаешь…

– Бредит он, – сказал от двери Витек. Фонарь в его руках заметно дрожал.

– Володя, ты как? Что произошло?

– А хто… Юя, она из мед‑сан‑сан‑нн‑части пришва… – Он поднял глаза на мичмана, попытался сфокусироваться. – Петров‑щщ, ты же внаешь Юю…

– Признал, – выдохнул Витек.

– Петров‑щщ, тут такое дело…

– Володя, мы в море. Нету тут твоей Юли. Мы на корабле. Он старый и давно заброшен, помнишь? Ты пошел вниз, в трюм, посмотреть, откуда крики. Помнишь? – мичман настойчиво привлекал внимание Горбунова, то и дело поворачивая его заваливающуюся набок голову в свою сторону. – Помнишь, Володя?

– Ко‑кораб?

– Да‑да, корабль, старый. Что тут случилось?

– Э‑эм… Корабль… Лицо.

– Лицо?!

– Лицо. Бэ‑большое, белое, стра‑шэ‑шное. Как вэ‑выскочит! Из темноты. Н‑на м‑меня…

– Точно, бредит, – констатировал Витек из‑за плеча мичмана.

– А Юя… Ю‑ля пришла из медсан‑ч‑части… И говорит, шесть н‑недель уже… Шесть недель, Петров‑щ! – он шумно, с бульканьем втянул воздух и умолк.

– Володя, все хорошо. Нет здесь никакого лица. Мы все проверили.

– Ли‑цо… Тут было. – Взгляд Горбунова, казалось, понемногу прояснялся; он все еще сидел на полу каюты, потряхивая головой, словно в конвульсии.

Мичман, поднявшись на ноги, обвел помещение фонариком:

– Смотри, Володя, нет тут никакого лица. Вот кровать, вот стол, вот стены… Хм‑м, что это такое?

Стены каюты, посеревшие от времени и облупленные, в заметных потеках ржавчины, были вкривь и вкось исписаны словами и фразами – кое‑где очень длинными, явно осмысленными, складывающимися в предложения. Мичман, прищурившись, попытался разобрать нацарапанные то ли гвоздем, то ли каким‑то другим твердым предметом буквы, но они ему были незнакомы. Похоже, что надписи сделаны на том же странном языке, что и название корабля, догадался Иван Петрович. Витек, заинтересовавшись, тоже начал изучать каракули.