Красавица за чудовищем. Книга четвертая

– Frühstück, я сказала! Где твои манеры? – сердито выпалила она.

Потом насильно всучила мне тарелку. И побежала вниз по лестнице. На пролете остановилась и крикнула:

– Тарелку Abend zurück.

То есть, получается, я должен еще вернуть ей тарелку этим вечером. Она не похожа на сумасшедшую, но почему так ведет себя, будто бы в мире все так просто? Я закрыл дверь и еще какое‑то время простоял на пороге, недоумевая, что это сейчас было. Потом решительно прошел на кухню, открыл нижний шкаф, выдвинул мусорное ведро и уже готов был выбросить оладьи, но тут меня будто что‑то остановило. Выкидывать еду для меня само по себе казалось преступлением. Было ведь время, когда я подбирал на улицах выброшенные туристами куски жареного мяса и лепешки.

Мне снова вспомнилась та девочка с разноцветными глазами. Один раз она отдала мне свой обед. В тот день я застал ее позади школьного двора у мусорных контейнеров. Она сжимала в руках огромную корявую ветку. Ее двухцветные пряди были разбросаны по щекам, по плечам, розовые ленты торчали во все стороны. На щеках застыла сажа, на губах кровь. Правый глаз серо‑голубой, а левый янтарно‑карий. И в этих глазах бились отчаяние и страх. Она боролась, как могла. Уже не в первый раз я видел, как к этой малютке задирались. Если меня всю жизнь дразнили дитем блуда, то ее назвали отродьем дьявола. Я уже видел, как ее закидывали камнями, преследовали после уроков, отбирали у нее портфель, валяли его в грязи. Девочка пыталась защититься, но всегда оказывалась слишком слаба для борьбы с целой толпой хулиганов. Но в тот день я оказался очень близко, чтобы смолчать. Помню, тогда я сидел за одним из мусорных контейнеров и смотрел на хмурое небо, которое застилали пухлые облака. Это было в начале октября, и мне все еще не верилось, что мамы больше нет. После ее смерти я будто растерял всю свою агрессию и даже ее смысл. Внезапно я услышал горланящую толпу. Чуть приподнявшись, я выглянул из‑под укрытия. Спиной ко мне стояла эта малютка. Уже побитая и растрепанная, сжимая в маленьких ручонках толстую кленовую ветку. Дети чуть постарше распотрошили ее портфель и, скалясь в противной улыбке, приближалась к ней.

– Ну, что же ты, чертенок? Боишься? – говорил один из них, закатывая рукава.

– Ты только посмотри на ее глаза, волосы. Настоящий шайтан, – насмехался другой.

– Уходи из нашей школы, мерзкое отродье. Ты несешь проклятье. Все это знают.

– Смотри, Айдар, не прикасайся к ней. Ты ведь знаешь, что будет с тем, кто коснется ее руки. Она может забрать жизнь твоих близких.

– Путь только попробует.

– Ну ведь помнишь тот случай. У того старшеклассника, который взял ее за руку, на следующий же день умерла мама.

– Шайтан! – зашипела толпа, приближаясь к ней.

Раздались крики, и над малюткой запарили камни. Прижавшись всем телом к мусорному контейнеру, она прикрыла лицо, голову исцарапанными ручонками, и вот тогда я вышел из своего укрытия. Я тут же подхватил малютку на руки и поднял с земли ту самую кленовую ветку. Эти мелкие кретины сразу же застыли. Все в округе хоть и ненавидели меня, да боялись. Так как знали, что я могу избить человека до потери сознания. Но в тот день я никого не ударил. Я только грозно посмотрел на этих злобных малышей и пригрозил им веткой, они так и бросились в рассыпную. Малютка жалась ко мне и плакала. Уже весь мой воротник был в ее крови. Я посадил ее на землю, но она не отпускала меня. Пришлось сидеть так, пока она не успокоится. Ее теплые объятия источали полное доверие, и я не мог оттолкнуть ее насильно. Мы просидели так всю перемену и третий урок. Потом она подобрала с земли свой контейнер и достала оттуда два сэндвича. Один она отдала мне, а второй съела сама. Мы сидели с ней рядом, как два отшибленных от мира изгоя. Она молчала, и я тоже, и вдруг она спросила;

– А ты проклятый?

Я усмехнулся.

– Наверное. А ты тоже? – спросил я.

– Нет. Я не проклятая, я особенная.

Потом она протянула мне свой маленький носовой платок с вышитой буквой «Э».

– Ты тоже не проклятый, – сказала она, вытирая грязь с моей щеки. – Мой папа сказал бы, что ты тоже особенный.

Я взял платок и отвернулся. Откуда этому созданию, знать кто я на самом деле.

– А где твой папа? – спросила она.

– Не знаю.

– Ты не можешь не знать. Он ведь папа.

Я не знал, что ей на это ответить. Честно сказать, я даже не знал, как себе на это ответить.

– Тогда найди его – воскликнула она снова. – Без папы сложно. Без папы ты не знаешь, чей ты сын. Может, если ты его встретишь, то и он скажет, что ты не проклятый, а особенный.

– Твой папа тебе так часто это говорит? – спросил я.

– Да. Он так говорит мне каждый день. Но детям в этой школе не нравятся особенные дети, вот они и гоняются за мной каждый день.

– Почему ты не пожалуешься папе?

– А зачем? Я ведь уже большая. Сама могу за себя заступиться. А если я скажу, то мама будет плакать, а папа злиться. Зачем так? Я их очень люблю. Ты ведь тоже любишь своих родителей.

– Нет, – ответил я.

– Так не бывает, – твердо заявила она. – Ты любишь их, как и они тебя. Просто нужно научиться это говорить. Папа говорит, что слова «Люблю» и «Прости» сложнее всего выговаривать, поэтому нужно тренироваться.

Тут она вскочила на ноги, расправляя запылившуюся школьную форму.

– Ну‑ка, скажи мне: «Я тебя люблю», – потребовала она.

Я отвернулся. Никогда я этих слов не говорил и навряд ли когда‑нибудь скажу.

– Ну что же ты? Давай, это просто. Смотри, как это делается, – она выпрямила спину, пригладила волосы, назвала меня по имени и сказала: – Я тебя люблю.

От этих слов меня всего передернуло. Не назови она мое имя, я бы, может быть, и не обратил на эти слова внимание.

– А теперь ты скажи, – снова приказала она.

Я даже не поднял на нее взгляда. Тогда улыбка сошла с ее лица, и она печально опустилась рядом со мной.

– Ты тоже думаешь, что твоя мама умерла из‑за меня?

У меня даже в мыслях такого не было! Что это на нее нашло?

– Понимаешь, все говорят, что я дьявол. – вздохнула она. – Но на самом деле это не так. На самом деле я очень хорошая и добрая. Я совсем не хотела тебе зла, и твоей маме особенно. Просто так получилось, что я родилась такой. Я бы тоже хотела иметь одинаковые глаза. Только не знаю, какие лучше. Мне нравится и голубой, и карий цвет. Голубой, как небо перед рассветом, а карий, как перед закатом. Мой папа всегда так говорит. А все в школе дразнятся, что мои глаза, как смерть и ад. Все говорят, что я забираю жизнь у тех, к кому прикасаюсь.

– Ты тут ни при чем. Моя мама умерла, потому что я ее довел.

– Не правда! – вспыхнула она.

– Правда. Я ее довел своими расспросами об отце. Я хотел знать его, и всего лишь. Я хотел знать правду о себе.