Красавица за чудовищем. Книга четвертая

Он вышел из кабинета, а меня прямо всю жаром обдало. Он их не выбросил, он их съел и нашел вкусными. Умереть мне на этом месте! У меня даже ком встал в горле за мои оладушки. И тут же в моей голове прозвучал насмешливый голос из прошлого: «Твоими пирогами можно только свиней кормить», «Барбара, любимая, занимайся чем‑нибудь другим. Тем, что у тебя лучше всего получается!»

Вновь во мне вязко зашевелилась желчь. Досада подобралась к горлу, сжимая голосовые связки.

– Гребанный ублюдок, – просипел мой прокуренный голос. – Иди на хер.

Хорошо, что я тогда находилась одна в кабинете.

 

Хани

Мама звонила. Переживает за меня, словно я все еще маленькая. Это приятно. Приятно, когда кто‑то тебя постоянно считает маленькой девочкой. Так можно никогда не постареть. Мой папа всегда говорил маме, что человек постареет тогда, когда сам решит. С такими родителями я никогда не решусь постареть. Я скучаю по ним, но все же хорошо, что я стала жить отдельно. Помню, когда я начала собирать документы для переселения в Германию, они даже не могли поверить в серьезность моих намерений. А когда убедились, то мало надеялись, что у меня это получится. Но все получилось, и вот я тут, со своей чудной кузиной Барбарой, которая вчера ни с того ни с сего обиделась на меня. До сих пор не возьму в толк, зачем так сердиться? Я ведь просто хотела поделиться чем‑то вкусным с соседом. Так все делают. Ну, или по крайне мере, так всегда делали мои родители. Она дулась на меня весь день, но вечером сама пригласила меня попить с ней кофе.

– Тебе нужно научиться понимать здешнюю культуру и этикет, – сказала она. – Здесь все не так, как в России. Ты, наверное, привыкла к выражению «Россия – щедрая душа», но немцы – скряги. Они не любят делиться. Не приветствуют, когда кто‑то вторгается в их частную жизнь, и сами предпочитают оставаться в стороне. Лукас – настоящий немец. Не ходи за ним и не пытайся с ним общаться. У нас даже на работе все его избегают. До того он со странностями.

Я не стала с ней спорить. Хотя чего уж тут скрывать: я была с ней совершенно не согласна. Пусть понимание о культуре и этикете у всех разное, но ведь мы все люди. Все мы ходим под одним солнцем, и нам всем хочется человеческого отношения к себе, несмотря на нацию и культуру. Нам хочется уважения, любви, нежности и понимания. Разве не так? Барбара тоже хоть и делает вид, что сильная и грубая, но ведь на самом деле такая же ранимая женщина, которая спряталась под своим панцирем. Все у нее ублюдки под дерьмовой корочкой. Я замечала, что люди, которые всех винят, на самом деле и себя толком не могут нормально воспринять. Барбара ведет себя как бунтарка. Она все делает против общества. Одевается экстравагантно и вычурно, как японский подросток, стрижется как непонятно кто, ведет себя дерзко. Всем своим видом показывает, что ей плевать на мнение общества. Но я заметила: часто тот, кто говорит, что ему плевать на мнение других, просто защищается этими словами от критики, которая сыплется на него, и на которую ему далеко не все равно. Ведь человек, которому действительно все равно, не будет так агрессивно относиться к негативным словам общества. Каждый имеет право высказать свое мнение.

Может быть, потому что я так думала, и потому что меня так научил мой папа, я и веду себя так. Веду себя так, как не положено себя вести девушке, которой уже двадцать пять. Но люди говорили и будут говорить. Все в этом мире сумасшедшие по‑своему, и я не исключение. Мне, может, даже нравится быть немного тронутой умом. Люди привыкают к тебе такой и потом уже не требует от тебя стандартных поступков и не упрекают за небольшую ненормальность. Мама всегда хотела отучить меня от этого, но папа позволил мне расти со своим взглядом на мир и своим пониманием ко всему.

Где бы мы ни были, я была счастлива. Потому что мне всегда было позволено быть собой. Папа давал мне целый простор для моей неугомонной фантазии и любопытства. От него я никогда не слышала фраз типа: «Веди себя, как нормальные человек», «Что скажут люди? Ты об этом подумала?», «Как нам теперь с мамой смотреть в глаза людям?» и так далее. Нет, так не было. Вопросы, которые задавал мне папа, были такими: «Как ты думаешь, это хорошо?», «А тебе бы понравилось, если бы с тобой так?», «Что говорит тебе твоя совесть?»

Папа научил меня слушать голос совести и незамедлительно исполнять то, что она диктует. Папа тоже слушает голос совести. Когда он гуляет по супермаркету и видит упавший с полки товар, он не проходит мимо, как все, но поднимает и кладет на место. Он всегда уступает место больным и старым. Помогает в метро женщинам с колясками или большими чемоданами. Папа не врал ни мне, ни маме. Он так чуток к голосу совести, потому она у него крепкая и голосистая. Она говорит с ним, и он никогда ее не игнорирует. Однажды он сказал, мне что совесть – это как чуткий и ранимый зверек. Он может говорить, грызть, не давать спать. Но пока он говорит с тобой и ты слышишь его голос, ты остаешься человеком. Но если систематически игнорировать ее замечания, то вскоре голос совести станет слабым, и она может замолчать навсегда. Это и называется прожженная совесть. Я видела с детства, как мои родители старались слышать голос совести. Мама даже говорила мне, что через совесть с нами может говорить сам Бог. Чем чище совесть, тем сильнее слышишь голос Бога. И я хотела слышать его голос. Хотела, потому что мне это было важно.

Я не знаю, как так получилось, что я стала верующей. Я смотрела на папу и маму и видела, что они не такие, как все; не такие, как другие родители. Они не ссорились, не кричали друг на друга. Они не говорили плохо о других людях, не насмехались. Они не убеждали меня в том, что Бог есть и нужно в него верить, а иначе что‑то плохое случится. Я даже не помню, чтобы они заставляли меня читать Библию и молиться, как делали другие родители в церквях. Просто мама всегда вставала в четыре утра, удалялась в другую комнату и там молилась. Папа вставал чуть позже и тоже присоединялся к ней. А я, укутавшись в одеяло, шла за ними, ложилась рядом с мамой на молитвенный ковер и спала дальше под ее приятное бормотание. Вечером они вместе читали Библию и пели гимны. Когда я стала понимать слова песен и до меня стал доходить их смысл, я стала задумываться. Задумываться о Спасителе, о том, что Он сделал. Я спрашивала папу: «Папа, а почему ты веришь в Бога? Вдруг Его нет». Папа отвечал, что каждый должен сам для себя решить, есть ли Он или нет. Никто не сможет заставить человека верить и любить. Но папа всегда говорил, что вера и любовь – это не чувства, это решение.

Как‑то раз к нам в дом пришла беда. Мне тогда было уже восемнадцать лет, и это был мой первый год в университете. Папа и мама всегда любили друг друга, но однажды ночью я проснулась от маминых всхлипываний. Мне хотелось знать. Я всегда была любопытной. Пробравшись к их порогу, я прислушалась. Меня удивило то, что я услышала. Мама плакала, а папа говорил ей: «Ты всегда была для меня единственной, и я хочу, чтобы так и оставалось. Я не знаю, когда это началось и как, но я чувствую, что меня все сильнее и сильнее к ней тянет. Я постоянно ищу с ней встреч. Так дальше не может продолжаться. Это как наваждение, я и уже чувствую, что слабею и не могу с этим справиться сам. Пока не зашло все слишком далеко, я прошу тебя помочь мне. Пожалуйста, положи на меня руку, помолись за меня. Я знаю, что тебе больно, что тебя это ранит, но, пожалуйста, не оставляй меня. Не бросай меня в моей слабости. Помоги мне. Давай вместе возьмем пост, будем молиться, я буду каяться. Это уйдет, но я чувствую, что не могу с этим бороться я в одиночку».