Мама, я тебя люблю. О внутренней силе и бесконечной любви

Утром мы опять обратились к врачу, малыша осмотрели и назначили лечение. Доктор предположил осложнение и выписал антибиотики. Антибиотики в два месяца?! Даже в инструкции противопоказание для детей до трех месяцев. Выдыхаю. Так надо. Ведь причина серьезная. Начинаем принимать антибиотики, даю по часам в нужной дозировке. Каждые шесть часов жаропонижающие сиропы, а затем уже и через каждые четыре часа. Было ощущение, что лучше от лекарств не становится. С каждым разом температура снижается все хуже.

И мы повезли сына на консультацию в платную клинику. Там его осмотрел кандидат медицинских наук, рекомендовал сдать анализ мочи, но анализ крови почему‑то не назначил. А уже в коридоре с мужем, мы сами, обсуждали, что, может, стоит и кровь сдать? Стоило только оплатить процедуру и войти в кабинет, было свободно. Но нам было очень жалко малыша, потому что ему будут колоть пальчик, сделают больно. Да и врач не назначил, значит, нет необходимости. Нам дали список лекарств и предположили отит. Теперь мы должны были капать специальное средство в ушки.

На следующий день, не видя улучшений, решили все‑таки показать Платона еще одному доктору‑отоларингологу, услышать второе мнение, действительно ли дело в отите. И почему лекарства не помогают, а температура стала так тяжело снижаться?

В другой частной клинике Платона осмотрел ЛОР. Никаких проблем по своей части не нашел, пожелал скорее поправиться, и мы ушли без назначений. Теперь мы решили остаться в городе, у родителей мужа. Оттуда было ближе ездить по разным медицинским центрам и консультациям.

А город уже вовсю горел огоньками и лампочками. Продолжались наши бессонные ночи, когда я ходила из угла в угол, качала на руках плачущего малыша и надеялась, что вот завтра станет получше, что лекарства помогут или, наконец, мы получим еще одну консультацию, и тогда уж точно найдется причина болезни. А симптомы только прибавлялись. Появилось расстройство пищеварения, и моего кроху даже дважды вырвало.

Днем мы вызвали врача, чтобы малышу назначили новое лечение или чем‑то помогли. Платон постоянно лихорадил, он был горячий и измученный, температура не снижалась до нормы, она лишь падала на какие‑то десятые градуса, я уже совсем не понимала, как ему помочь. К тревоге и страху добавилась настоящая паника.

Уже четвертый или пятый, даже со счета сбилась, доктор осмотрел Платошу, согласился, что состояние его не слишком хорошее, и решил, что оно связано с осложнением после простуды, значит, продолжаем дальнейшее лечение и принимаем антибиотики.

Этой же ночью, когда Платон совсем не мог уснуть, и ни одно из жаропонижающих не сумело хоть немного снизить температуру, мы вызвали скорую помощь.

***

В квартиру входит невысокая худенькая женщина лет пятидесяти, на ней форменный костюм из густо‑синей плащевой ткани и безразмерная куртка с надписью «скорая помощь» на спине. Она проходит в комнату и участливо смотрит на изможденную меня с сыном на руках.

Я снова рассказываю нашу короткую историю. Простудился, лечили. Через три дня поправился. Еще через три дня начал снова лихорадить. Сменили два антибиотика, исключили отит, сегодня четвертый день второй части болезни. Температура плохо снижается, сегодня малыш почти не спал. И у нас уже был врач днем, и вечером приезжала скорая.

Фельдшер кивает, затем осматривает Платона опытным взглядом, щупает, задает вопросы. Я обращаю внимание, с какой сосредоточенностью она это делает. Достает фонендоскоп, сжимает холодную мембрану в кулаке, чуть согревает, а затем прикладывает к коже моего мальчика. И снова отмечаю, с какой заботой она это делает. Достает дужку фонендоскопа из уха, поднимает глаза на меня и говорит, что ей не нравится состояние моего ребенка, надо ехать в стационар.

По выражению ее лица я понимаю, что все очень серьезно.

– Соберите необходимое и поедем.

Отдаю Платошу в руки Жене и в замешательстве, как в тумане, начинаю сбор вещей. Кидаю в пакет все, что может потребоваться малышу: одежда, памперсы, средства гигиены, пара погремушек, пеленки и одеяло. И главное – не забыть соску, потому что последние дни без нее вообще невозможно. Для себя бросаю только зубную щетку и сменную одежду.

Я надеваю куртку поверх домашней одежды, застегиваю обувь, и у меня начинается истерика. Я рыдаю и не могу остановиться. Понимаю, что все настолько серьезно, что его жизнь в опасности, что это не просто простуда и что, наверное, я плохо искала врача, который смог бы назначить спасительное лечение. А сейчас мы выходим из дома в неизвестность. В зимнюю бесснежную темноту. И в моей жизни наступает такая же холодная непроходимая мгла.

С ребенком на руках я плетусь к лифту, Женя несет пакет с вещами. Мы садимся с Платоном и доктором в машину. Мужу не разрешают ехать с нами. Слышится лязг железной двери, мы трогаемся. И несемся по темной улице с сиреной и мигалками. Этот звук внедряется в каждую клетку моего организма, встраивается в мою ДНК. Становится тревожно, страшно и ощущается, что впереди серьезная опасность. Кое‑где я вижу фонари, но огоньки расплываются в дождливом окне газели и сливаются в сюрреалистичные пятна.

В окошко я замечаю большое пятно в форме нашего автомобиля, в котором, нарушая скоростные ограничения, несется мой муж. Он хочет сопроводить нас, быть рядом, пусть и не внутри машины скорой помощи, по правилам тут можно ехать только одному из родителей.

Остановились. Мы выходим из машины скорой, мне машет рукой Женя. Я вижу, что в его глазах блестят слезы. Он также был не готов к этому резкому повороту. И ему тоже страшно.

Я крепче обнимаю Платона, он неистово сосет пустышку и не спит. В приемном отделении у него берут кровь, у нас обоих еще берут необходимые по правилам инфекционной больницы анализы. Врач сообщает, что мне нужно давать ребенку по чайной ложке энтеросорбента каждые полчаса, потому что у малыша диарея. «Предположили кишечную инфекцию», – с трудом соображаю я.

Поднимаемся в палату, темно. Подсвечиваю дорогу к свободной кровати фонариком телефона. Слышно, как сопят обитатели этой больничной комнаты. Мамы и дети, все спят в своих кроватках и кроватях. Развожу в бутылочке лекарство и даю малышу. В два месяца он еще не умеет пить воду из ложки, поэтому ее содержимое разливается и катится по его щекам, попадает в ушки, пачкает одежду. Вытираю его салфетками. Снова даю пустышку. Не сразу, но он соглашается взять ее. Моя грудь неистово болит, последние дни сын не отпускал ее ни на минуту.

Рядом с большой металлической кроватью стоит маленькая детская, кладу на нее своего мальчика и стараюсь максимально бесшумно придвинуть кровати друг к другу, чтобы с одной стороны получился надежный высокий бортик. Совершенно опустошенная и потерявшая физические силы кладу сына на большую кровать и осторожно ложусь рядом. Он уже не хочет держать во рту соску, беспокоится, начинает хныкать. Подвигаюсь ближе к нему, чтобы начать кормить и стать одним целым, соединиться, как в безмятежные дни беременности. В большом больничном окне виден подсвеченный градиент неба, от светло‑серого снизу до иссиня‑черного вверху. Светает. Как каменная статуя, засыпаю в постели с Платоном, он ни на мгновение не выпускает грудь. А я лежу не шевелясь.

Спустя пару часов уже раннее утро, слышу стук двери, шорохи и негромкие разговоры. Входит медсестра, пациенты и мамы просыпаются и начинают свой день. Смотрят на нас с ребенком с удивлением. Как и когда мы тут очутились?

Медсестра подходит ко мне и говорит, что возьмет кровь из пальца у ребенка. Понимаю, что это про Платона, и сообщаю, что ночью уже брали. Отвечает, что нужно взять снова, кажется, анализ не получился.