Мертвый невод Егора Лисицы
– Ну, бригадир, – оборвал ее Данила. – А куда деваться?
Как объяснил мне Турщ, артель, которую устраивали в Ряженом, имела сходство с парижскими коммунами. Имущество объединялось. А полученные от продажи рыбы деньги шли на общий счет и расходы. Рыбаков ставили в бригады по десять‑двенадцать человек.
– Что, идут неохотно?
– Чего ж хотеть, когда, говорят, теперя все общее? Откуда ж моя лодка общая, когда ее мой отец строил?
Выпал удобный случай расспросить о нападениях на артель и порче сетей, но отвечал он неохотно, односложно. Мелькнула было мысль упомянуть Турща, что он, мол, обещал содействие артельных. Но ясно было, что здесь найдет, пожалуй, коса на камень.
– Рыбы тут много? Хватает? – я перевел на личное.
– Э, счас уж не то! Меньше стало. Раньше весло в рыбе застревало. По весне сбивали по‑грязному икру со щуки, а то с сулы, с чикомаса[1]. Теперь – вот она выручает, – он подвинул мелкую рыбку в газете. – Таранька. Полузгай, она как подсолнухи. Только солоно. Бывает, когда разлив, так ею держимся. Кандер[2] на ей сварить, или в печку опять же можно заместо дров или ежели сырое все.
Гирлянды сухой рыбы висели под самой крышей.
– Дымит, верно, отчаянно?
– Известно, зато нечисть отпугивает. А и мышей. – Марина присела к столу. Тонкие смуглые пальцы ловко очищали мелкую рыбку.
Отхлебывая чай, я проглядывал сделанные за день заметки.
– Хочу еще раз на Гадючьем куте осмотреться.
– Это где нашли ее? – Хозяйка с любопытством наблюдала за тем, как я разбирал бумаги. Потянулась за наброском – берег, нос лодки.
Лодочник громыхнул стаканами, встал.
– Вы ее хорошо знали?
– К нам она касательств не имела. Разве только при учете рыбы… Спектаклю придумала в клубе, книжки носила. – Лодочник подвинул жену плечом, кивнул ей на посуду.
– Вы вот пишете да малюете. – Марина стряхивала крошки со стола, заворачивала рыбу. – Справно вам?
– Вполне.
– Может, свечку надо?
– Спасибо, я взял в лавке свечи и спички. – Я вспомнил, что хотел спросить. – Зачем в комнате зеркало над самой дверью? Высоко, лица не видать.
– Так это ж не для людей. Это для ангела‑хранителя, – хозяйка удивилась вопросу. – А Австрияк, как вы, тоже малюет. И Любе, что там надо, все помогал. Он каплюненник, пьяница, – пояснила Марина. – Но добрый. Что попросишь – делает. Ох и страшный только, – она смешливо скривилась, – рожу мыши сгрызли.
– Вы же здешние места хорошо знаете. Как Люба могла на куту оказаться? – спросил я хозяина.
– А! Бис ее разберет. Там сейчас редко ходят. Пока казачья вода[3] была, холодная, море было чистое. А багмут задул, русская вода пошла и уже – багрецовая. Ну, рыбаки сети ставят сторонкой. Рази только с ерика, когда в море идут, так мимо. Да и об эту пору там много змей.
Лодочник говорил медленно, рассматривал сложенные руки. Помолчав, перевел разговор.
– Вы если провизию хотите брать, так это, зайдите до последней хаты. Там ирьян[4] хорош. Мертвецова жена держит корову и коз.
– Мертвецова – откуда такое прозвище?
– Жинка Петра‑мертвеца. Так‑то он Красуля. Заснул однажды, добудиться не могли аж с зимы, с Николина дня до Пасхи. Хотели уж схоронить, но ничего, очухался, поднялся, – весело объяснила Марина.
– Пора вам. Вечереет, они по‑городскому об это время садятся, – сказал лодочник.
Днем отчаянно, по‑весеннему синее небо к вечеру вдруг рассыпалось легким снегом. В сумерках вода в полях отливала ртутью. Луна, опрокинутая в воду, просвечивала синим. По пути к больнице, где квартировал фельдшер Рогинский, мокрая земля разъезжалась под ногами, шел я медленно. Хорошо, что лодочник дал мне свои болотные сапоги, хоть и неохотно. Увидев, как я достаю веломашину, отсоветовал ее брать, прибавив, что не корова, со двора не сведут, а вот завязнуть в грязи выйдет запросто.
Рассовав по карманам прихваченные из Ростова на всякий случай вино и маслины, я шагал, держал в уме вопросы, которые, как бы то ни было, нужно задать. Задумался, какой же Люба Рудина была – в памяти мелькнула желтая кожа, сухие, безжизненные пряди. Фельдшер сказал, «заметной», теперь ничего от заметности не осталось. Меня грызла досада, что кто‑то подкараулил, напугал, виноват в смерти молодой девушки, а взять, даже если найдем, не за что. Остается разве что разузнать, кто ее преследовал и поглумился над телом.
И что еще за «дела творятся тут», о которых упомянул фельдшер между делом. Жаль все же, что в сутках двадцать четыре часа. Может, мировая революция и это сумеет изменить, взялись же править календарь?[5]
* * *
Личные комнаты фельдшера в больнице – ровно такие же, как в любой провинциальной гостиной. Буфет, лампа, этажерка. Сидя здесь, и забудешь, что кругом степь да вода. Я осмотрелся – цветные переплеты на полке, собрания сочинений. Отдал Анне Рогинской вино и маслины. Она улыбнулась, махнула рукой – «у нас по‑простому, без церемоний». Из соседней комнаты через раскрытые двери доносились мужские голоса и стук фишек.
Сам Аркадий Петрович, в домашней кофте, с аккуратно повязанным пестрым галстуком‑бантом, увидев, что я рассматриваю книги, потянулся за томиком, обдав меня густым запахом кельнской воды:
[1] Чикомас – местечковое название окуня.
[2] Кандер – густой суп с пшеном, заправленный салом, маслом или сваренный на сухой рыбе.
[3] Холодная казачья вода от таяния снегов – в марте. После вода теплее – с ней приходят туманы. – Прим. автора.
[4] Ирьян – откидное молоко, разбавленное водой.
[5] В РСФСР переход на григорианский календарь осуществился по декрету Совнаркома РСФСР «О введении в Российской республике западноевропейского календаря» от 6 февраля 1918 года. Россия перешла с юлианского на григорианский календарь.
