Мертвый невод Егора Лисицы
Сработало. Те, кто ближе, замолкли, вслушиваясь, зашикали на остальных. Гул постепенно затих.
– Простите, – повторил я, – что пришлось прервать погребение. Поступить не по‑людски. Но выхода не было. Погиб ваш товарищ, – я посмотрел на мать, – дочь. Мы должны дознаться, установить.
– Дело говорит, – высокий голос из толпы. – Жаль девку.
– Поэтому мы будем благодарны, – я «ковал железо», – за любую помощь. Мне нужно поговорить с теми, кто ее хорошо знал…
Лица, напряженная тишина. А потом снова гул голосов, волнами, недовольный, но уже без злобы.
– Зачем вам это? – Турщ дернул за руку, махнул в глубь крыльца. – Баста! Сделано дело. Диагноз окончательный.
– На подробности вам плевать? – я злился и не скрывал этого. – Любовь Рудина сделала аборт незадолго до смерти. Ее, очевидно, преследовали, испугали! Возможно, отец ребенка? Не станете искать? И тот, кто переместил тело, тоже пусть гуляет?
Турщ помолчал, похлопал по карманам, но папиросы не достал.
– С этим мы сами решим. Руководству я предоставлю отчет по вашей работе. А вы – можете ехать.
Мне довольно сильно наскучило, что все распоряжаются мною. Ответил резче, чем собирался:
– Я, товарищ Турщ, назначен сюда моим начальством. Разобраться досконально. Смерть – явление социально‑правовое, – я ввернул фразу из какой‑то давно читанной брошюрки. – И как вы прикажете мне добираться до Ростова? Разлив.
– Ладно, воля ваша. Оставайтесь. Пойдете вечером к фельдшеру? Верно, он уже звал?
– Нет. А вы ходите?
– Не приглашают, – отрезал он и спросил, можно ли дать добро забирать тело. Я попросил час, чтобы привести все в порядок.
Постоял на крыльце – тяжелый солоноватый ветер остужал лицо – и вернулся в прозекторскую.
* * *
После мороси улицы сухость и тепло комнаты навалились как одеяло. Я прислонился к стене, подумывая, не посидеть ли хоть немного, но времени не было. Растерев лицо руками, чтобы собрать мысли, стал зашивать.
Услышав, как скрипнула дверь, поглядел на часы, – оказалось, что провозился я довольно долго. В щели заблестел глаз, дверь открылась пошире, выкатилась уверенная плотная тень.
– Иди, дай нам заняться.
Тень стала женщиной. Приземистой, круглой как луна. Говорила она, как многие тут, мешая русские слова с диалектными, смягчая согласные, – я с трудом поспевал за ее речью.
– Голошейка ее иде? – И добавила, увидев, что я не уловил сути: – Рубашка? Бабы шили, штоп иголка шла фпирет, на жывую нитку – это штоп дорога ей была итить на тот свет.
Из ее бормотания стало ясно, что она местная повитуха, а при случае и плакальщица, или, как она сказала о себе, «ахалыцица», – и добавила, охая:
– Распотрошил девку, словно таранку, тут сподмочь надо.
И хотя я молчал, помогая ей, бабка и имя свое назвала – Терпилиха. Она продолжала говорить низким шепотом, как будто мы могли кого‑то разбудить.
– Ты не думай, мне и пятиалтынного не дадут, и не надо. Это фсе для нее, – кивнула в сторону тела девушки. – Жалку́ю ее.
– Вы ее знали?
– Я‑то? Знала али нет, мне фсе – едино. Мне сила дана сподмогать. Я фсе ить могу. Кости умею лячить, заговор на Антонов агонь[1] знаю – против гнетучки[2]. Могу выливать переполох[3]. Жабу дубоглот[4] сведу, а то и дурну болеснь[5] могу. Ну, уж есля покойник, то зафсегда меня зовут.
– Если жалеете, может, знаете, кто хотел ее обидеть?
[1] Антонов огонь – гангрена (местный диалект).
[2] Гнетучка – лихорадка (местный диалект).
[3] Выливать переполох – лечить от испуга (местный диалект).
[4] Жаба дубоглот – ангина (местный диалект).
[5] Дурная болезнь – сифилис (местный диалект).
