Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Я подошел и остановился на пороге.

– Ты как вообще сыр режешь? Зачем такие толстые куски? Тебе показать, как правильно? – Он взял сырорезку и отрезал ломтик. – Вот так. Видишь, получилось тонко, ничего сложного.

– Да. – Я отвернулся.

– И еще кое‑что, – добавил он.

Я снова повернулся к нему.

– Когда тут ешь, не оставляй за собой крошек. Я не собираюсь за тобой убирать.

– Ясно. – Я пошел в ванную.

Я готов был расплакаться, поэтому ополоснул лицо холодной водой, вытерся, вернулся в гостиную и снова открыл «Голод», прислушиваясь, как Ингве ест, прибирается и идет в спальню. Вскоре все стихло, и я понял, что он спит.

 

* * *

 

Нечто подобное случилось и на следующий день – оказывается, я, приняв душ, не вытер за собой пол в ванной, и из‑за этого Ингве рассердился. К тому же он стал разговаривать со мной командным тоном, словно старший по званию. Я ничего не говорил, опускал голову и повиновался, однако внутри у меня все кипело. Позже, когда мы, съездив в магазин, вышли из машины и я якобы чересчур сильно хлопнул дверцей – ну какого хрена ты так грохаешь, поосторожнее нельзя, это не моя машина, – я взорвался.

– Хватит мне указывать, ясно тебе?! – заорал я. – Задолбал! Тюкаешь меня, как сопляка! Только и делаешь, что одергиваешь!

По‑прежнему сжимая в руках ключи от машины, он взглянул на меня.

– Ясно тебе? – На глаза мне навернулись слезы.

– Этого больше не повторится, – пообещал он.

Этого и правда больше не повторилось.

 

* * *

 

Мы несколько раз выбирались из дома по вечерам, и неизменно происходило одно и то же: Ингве встречал знакомых и, представляя меня, говорил, что я его брат и буду учиться в Академии писательского мастерства. Это давало мне преимущество, наделяло неким статусом, так что ничего не требовалось доказывать, но в то же время усложняло дело, все время приходилось дотягиваться до пожалованного мне статуса. Говорить то, что полагается начинающему писателю, то, что им даже не приходило в голову. Однако на самом деле все обстояло иначе. Все это приходило им в голову, они имели мнение обо всем, знали больше моего, причем настолько, что со временем я понял: все, о чем я говорю и думаю, они успели не только передумать задолго до меня, но и оставить позади.

А вот пить в компании Ингве было приятно. Несколько раз по пол‑литра пива – и нас наполняла теплота: все, что днем разделяло нас, – все более тягостное молчание, подступающее раздражение, то, как мы внезапно теряли точки соприкосновения, хоть их и было немало, – все это тонуло в теплоте, и, объятые ею, мы смотрели друг на друга, зная, кто мы такие. Полупьяные, шагали мы по городу, поднимались в квартиру, ничего опасного не существовало, в том числе и молчания, фонари вокруг отражались в блестящем асфальте, мимо проносились темные такси, проходили одинокие мужчины, или женщины, или парни вроде нас, и я смотрел на Ингве – тот, как и я, шагал, сильно ссутулившись, – и спрашивал, как ты без Кристин‑то, полегче стало? А он смотрел на меня и отвечал, что нет, легче никогда не станет. С ней никто не сравнится.

Моросящий дождь, ползущие над нами тучи, подсвеченные снизу городскими огнями, серьезное лицо Ингве. Резкий запах выхлопных газов, который, как я понял, вечно висел над Данмаркспласс. Мопед с двумя подростками остановился на светофоре, парень за рулем уперся ногами в асфальт, девушка‑пассажирка крепко обхватила водителя.

– Помнишь, Стина меня бросила? – спросил я.

– Ну вроде, – ответил он.

– Ты тогда поставил для меня The Aller Værste!. «Все, все проходит, все однажды пройдет».

Он посмотрел на меня и улыбнулся:

– Правда?

Я кивнул:

– То же самое можно сейчас сказать и про тебя. Все однажды пройдет. И ты так же влюбишься в кого‑нибудь еще.

– Сколько тебе тогда было? Лет двенадцать? Это совсем другое. Кристин – любовь всей моей жизни. А жизнь у меня одна.

На это я промолчал. Поднявшись на холм с другой стороны верфей, мы завернули налево за массивное здание из красного кирпича, явно школу.

– Но от этого есть и польза, – проговорил он. – Теперь, когда до других девчонок мне дела нет, они вдруг прямо загорелись. Мне на них плевать, а они вешаются.

– Ага, оно всегда так, – подтвердил я, – у меня проблема в том, что мне‑то на них не плевать. Вот, например, Ингвиль. Допустим, мы встретимся, я перенервничаю и не смогу выдавить ни слова. Она решит, что я такой по жизни, и у нас ничего не выйдет.

– Да ладно, – утешил меня Ингве, – все будет хорошо. Она же тебя знает. Вы всю весну и лето переписывались.

– Так то письма, – сказал я, – в них можно кем хочешь притвориться. Посидеть, подумать и напридумывать кучу всякого. А встречусь с ней в жизни – и ничего не получится.

Ингве фыркнул:

– Не бери в голову, и все будет хорошо. Она чувствует то же самое.

– Думаешь?

– Ясное дело! Возьмите с ней по пиву и расслабьтесь. Все устроится. – Он вытащил из кармана ключ, сложил зонт и поднялся по маленькому, мокрому и скользкому от дождя крыльцу. Стоя у него за спиной, я ждал, пока он отопрет дверь.

– Пропустим перед сном по бокалу винца? – предложил он.

Я кивнул.

 

* * *