Моя борьба. Книга пятая. Надежды
– Не проси прощения, – сказала она, и я вдруг вспомнил, что то же самое она говорила и ночью.
– Поехали со мной к Ингве? Он вафель обещал напечь. Еще Ула и Хьерсти придут – ну те, что вчера у него были.
– Даже не знаю…
– Давай, соглашайся. Не пожалеешь. Ингве на улице ждет. А потом он тебя отвезет домой.
Она смотрела на меня.
– Ну ладно, – сдалась она, – погоди, я только переоденусь во что‑нибудь более подходящее.
* * *
Ингве ждал нас, прислонившись к машине, и курил.
– Спасибо, что пришла вчера, – улыбнулся он.
– Тебе спасибо, – ответила Ингвиль.
– Я сяду сзади, – сказал я, – а ты давай вперед.
Она так и сделала – перекинула через грудь ремень безопасности, защелкнула его, а я смотрел на ее руки – какие же красивые. По пути мы говорили мало. Ингве спросил Ингвиль про учебу и про Каупангер, та ответила, спросила про его учебу и про Арендал, и я на заднем сиденье расслабился, довольный, что избавлен от обязанности поддерживать беседу.
Мы с Ингве, когда были подростками, пекли вафли каждый вторник. Мы это умели, это почти вошло в привычку, поэтому вечер, когда мы ели в гостиной вафли и пили кофе, не ощущался как странный и выбивающийся из студенческой жизни, каким он показался другим, – вафельница была среди тех немногих предметов, которые я за год до этого захватил с собой, уезжая из дома.
Как и в машине, беседа текла без моего участия. Рядом со мной сидели Ингве, Ула, Хьерсти и Ингвиль, и с учетом случившегося ночью мне было что терять. Трое из присутствовавших люди искушенные, и, сморозь я глупость, моя неискушенность тотчас бросится Ингвиль в глаза. Нет, я старался помалкивать, раз‑другой поддакнул, покивал и все больше улыбался. Правда, пару вопросов Ингвиль я все‑таки задал, надо было показать: я думаю о ней, и мне важно ее присутствие.
– Поставишь другую пластинку? – спросил Ингве. – А я пойду еще вафель напеку.
Я кивнул и, пока он ходил на кухню, просмотрел его пластинки. Я решил, это вроде проверки, что сейчас важнее всего, какую музыку я выберу, и в конце концов взял R.E.M, их альбом Document. Случайно я поставил пластинку не той стороной и обнаружил эту ужасную оплошность, только когда вернулся на место, а сидел я рядом с Ингвиль.
This ones goes out to the one I love[1].
Я покраснел.
Она подумает, что я нарочно выбрал эту композицию, чтобы что‑то ей сказать. Чтобы напрямую признаться. Эта песня – для той, кого люблю.
Она теперь решит, что я совсем придурок, думал я, уставившись в окно, чтобы она не видела, как я покраснел.
This one goes out to the one I’ve left behind[2].
О нет. Как же неловко!
Я украдкой взглянул на нее, проверяя, заметила ли она. Нет, не заметила, но, если обнаружит и решит, будто я передаю ей тайное послание, – покажет ли она, что понимает?
Нет.
Я отхлебнул кофе, протер последним кусочком вафли тарелку, подбирая остатки клубничного варенья с крохотными темными зернышками, сунул вафлю в рот и проглотил, почти не жуя.
– Отличные вафли, – сказал я появившемуся из кухни Ингве.
– Да, в этот раз побольше яиц положил.
– Ого, – засмеялся Ула, – вы п‑прямо к‑как две старые б‑бабки заговорили.
This one goes out to the one I love.
Я встал, заперся в ванной, умылся холодной водой и, стараясь не смотреть в зеркало, вытер руки и лицо висевшим там полотенцем, от которого слабо пахло Ингве.
Когда я вернулся, песня уже закончилась. Мы посидели еще с полчаса, и, когда Ула и Хьерсти собрались уходить, я сказал, что нам тоже, наверное, пора, у меня завтра много дел, Ингвиль сказала, что и у нее тоже, поэтому уже через пять минут Ингве вез нас в Фантофт.
Попрощавшись, Ингвиль помахала нам рукой, Ингве развернул машину, и мы опять поехали в город.
– Все вроде хорошо прошло? – спросил он.
– Думаешь? По‑твоему, ей понравилось?
– Ну да. А разве нет?
– По крайней мере, вафли у тебя вкусные получились.
– Это да.
Больше мы с ним почти не разговаривали. Он притормозил возле моего дома, я вышел, поблагодарил его, захлопнул дверцу и преодолел три ступеньки до входной двери, а машина Ингве скрылась за углом.
Я ожидал, что вернуться в квартиру будет приятно, но там еще не выветрился запах вымытого пола и свежего белья, напомнивший мне о планах, которые я строил на ту ночь, о мечтах проснуться там утром рядом с Ингвиль, и меня накрыла новая волна отчаянья и злости на самого себя, к тому же во мне всколыхнулись чувства, связанные с академией. Пишущая машинка, книги, пакет с блокнотом, ручки, да и даже одежда, в которой я ходил на учебу, – все они наполняли меня тоской и безнадегой. Как там Ула сказал? Костерок из книг? Я прекрасно понимал, зачем это нужно: взять все, что тебе не нравится и от чего хочешь избавиться, все мерзости этой жизни, кинуть их в костер и начать жить по новой.
[1] Эта – для той, кого люблю (англ.).
[2] Эта – для той, кого я оставил (англ.).
