Моя борьба. Книга пятая. Надежды
В старшей школе я часто приезжал к Ингве, и его комнаты казались мне почти священными: они олицетворяли то, чем хотелось стать и ему, и мне. Они символизировали для меня мир, который находится за пределами моего существования, но частью которого когда‑нибудь стану и я.
И вот я здесь, подумал я, зашел в кухню, сделал несколько бутербродов и сжевал их, стоя возле окна и глядя на ряды домов, бывшие рабочие кварталы, спускавшиеся ярусами к улице Фьосангервейен. С другой стороны, на горе Ульрикен, поблескивала вышка.
Я вдруг осознал, что последние дни провел почти в одиночестве. С момента встречи с Ларсом в Афинах я общался разве что с мамой и Хильдой. Поэтому возвращения Ингве ждал и не мог дождаться.
Я поставил пластинку Stranglers, взял один из фотоальбомов и уселся на диван. У меня сводило желудок, непонятно отчего, я и сам не знал. Ощущение напоминало голод, вот только есть не хотелось.
Может, Ингвиль тоже уже приехала? Что, если она сейчас в одной из сотен тысяч квартир, которые окружают меня?
* * *
Первое, о чем спросил, вернувшись домой, Ингве, это как у меня дела с Ингвиль. Знал он не особо много, я обронил несколько слов, когда мы летом сидели на крыльце, но их оказалось достаточно, чтобы он понял, насколько все серьезно. Что, возможно, это начало чего‑то большого.
Я ответил, что она вот‑вот приедет, жить будет в Фантофте, я позвоню ей и мы договоримся о встрече.
– Может, в этом году тебе повезет, – сказал Ингве, – новая девушка, Академия писательского мастерства…
– Мы же пока не встречаемся.
– Это верно, но, по твоим словам, выходит, что она не против?
– Вроде бы. Но вряд ли ее тянет ко мне так же сильно, как меня к ней.
– А может, и потянет. Тебе главное правильно карты разыграть.
– Хоть раз в жизни?
– Этого я не говорил. – Он посмотрел на меня: – Налить тебе вина?
– Да, давай.
Он встал, скрылся на кухне, вернулся с графином и направился в ванную. За дверью запыхтело и зачавкало, потом послышалось журчанье, после чего появился Ингве с полным графином.
– Урожай тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, – объявил он, – но неплохое. И его очень много.
Я отхлебнул – оно оказалось такое кислое, что меня передернуло.
Ингве улыбнулся.
– Неплохое? – переспросил я.
– Вкус – вещь относительная, – сказал Ингве, – сравнивать надо с другим домашним вином.
Некоторое время мы молча пили. Ингве поднялся и подошел к гитаре и усилителю.
– Я тут успел пару песен написать, – сказал Ингве, – послушаешь?
– Естественно.
– Хотя… Что считать песней. У меня скорее просто риффы.
Я смотрел на него, и на меня внезапно накатила нежность.
Он включил усилитель, повернулся ко мне спиной, настроил гитару, подкрутил эхорегулятор и заиграл.
Нежность отступила: играл он хорошо, гитара звучала мощно и величественно, риффы получились мелодичные и зажигательные, как у The Smiths и The Chameleons. Я, не обладавший ни таким слухом, ни техникой, не понимал, как это ему удается. Едва начав что‑то, он уже все умел, словно оно было в нем заложено изначально.
Лишь закончив и отставив в сторону гитару, он повернулся ко мне.
– Отлично, – похвалил я.
– Ты правда так считаешь?
Ингве опять уселся на диван.
– Это вообще‑то ерунда. Мне бы еще тексты к ним – вот тогда будет готово.
– Не понимаю, чего бы тебе в какой‑нибудь группе не играть?
– Ну да, – согласился он, – мы, бывает, с Полом вместе выступаем. А больше у меня из знакомых никто не играет. Но зато ты вот приехал.
– Да я же играть не умею.
– Зато ты тексты можешь писать. И, кстати, на ударных‑то барабанишь?
– Ну нет. Барабаню я ужасно. Впрочем, тексты, наверное, написать смогу. Было бы интересно.
– Вот и напиши, – сказал он.
* * *
Скоро осень, подумал я, пока мы дожидались такси, стоя перед низенькими таунхаусами. В этой светлой летней ночи таилось нечто глубокое, непонятное, но легко узнаваемое. Предощущение чего‑то влажного, и темного, и щемящего.
Через несколько минут мы сели в такси и оно помчалось к Данмаркспласс, мимо большого кинотеатра, по мосту, вдоль Нюгордспарка и дальше в центр, где я перестал ориентироваться, где улицы стали просто улицами, а дома – просто домами, я исчез в большом городе, утонул в нем, и это мне нравилось, потому что так я делался более явственным в собственных глазах: вот он я, парень, который едет по городу из стекла, бетона и асфальта, а свет фонарей, вывесок и окон выхватывает из темноты незнакомых людей. По спине у меня бежали мурашки. Двигатель гудел, светофоры подмигивали красным и зеленым; наконец мы остановились перед зданием, похожим на автовокзал.
– Мы не здесь в прошлый раз вышли? – спросил я, кивнув на здание по другую сторону улицы.
– Ага, так и есть, – ответил Ингве.
Тогда мне было шестнадцать, я приехал сюда, к Ингве, впервые, и, чтобы меня пустили внутрь, вцепился в одну из девушек, с которыми мы пришли. Я воспользовался дезодорантом Ингве, а перед тем как выйти из дома, Ингве закатал мне рукава рубашки, выдал гель для волос, дождался, когда я вотру его в волосы, и сказал – хорошо, пошли.
А сейчас, в девятнадцать, ничего чужого на мне не было.
Где‑то поодаль блеснула вода, мы свернули налево от большого бетонного здания.
– Это Григхаллен[1], – сказал Ингве.
– Вот, значит, где он, – отозвался я.
– А вот тут «Мекка», – добавил он и кивнул в сторону продуктового магазина, – самый дешевый магазин в городе.
– Ты здесь продукты покупаешь? – спросил я.
[1] Зал Грига – концертный зал в Бергене.
