На железном ветру
От ее ледяного тона у Михаила заныло в груди. Совсем не так представлял он себе свидание с любимой. Решил: «Наверное, видела, как я лазил на окно, и думает – хотел подсмотреть».
– Почему ты скрыл от меня, что работаешь в Чека?
У Михаила отлегло от сердца.
– А когда бы я сказал? Ведь всего три дня как работаю.
Его искренний, почти виноватый тон обескуражил Зину. Она ожидала, что Михаил станет отнекиваться, врать, постарается скрыть свою принадлежность к Чека. Собственная холодная надменность показалась ей глупой и оскорбительной. Пряча глаза, проговорила:
– Значит… ты не следил за мною… за нашей квартирой? И со мною… в общем, поддерживаешь знакомство, не потому что…
– Да что ты, Зина! – С недоуменной улыбкой Михаил прижал к груди ладони. – Зачем за тобой следить? Я… Я и не думал… Конечно… – Он хотел сказать: «Конечно, к твоему отцу ходит Гасанка, явно спекулянт», но вместо этого вырвалось: – Мало ли что – в Чека работаю? Значит, обязательно следить? Я же там просто бумажки переписываю – вот и все.
Он сам удивился своей искренности и полному отсутствию честолюбивых побуждений. А ведь еще позавчера, не испытывая ни угрызений совести, ни сомнений, собирался намекнуть Зине насчет подстерегающих его на каждом шагу опасностей, собственной неустрашимости и прочих героических качеств.
– Правда?
Зина подняла на него глаза. В них не осталось и следа недавней отчужденности. Взмах ресниц, густых и длинных, вызвал такое ощущение, будто теплая бархатная ладонь коснулась груди.
Михаил кивнул, не в силах вымолвить слова. Ее рука лежала на краю скамейки, он подвинул свою и коснулся мизинцем ее мизинца. Он затаил дыхание, отдаваясь волнующему чувству близости. Положил свой мизинец на ее, осторожно погладил. Потом накрыл ее руку ладонью. Оба молчали и смотрели в землю. Боялись встретиться глазами, потому что каждый знал, что найдет во взгляде другого.
– Проводи меня, – тихо сказала она.
Они шли, разговаривая о библиотеке, что около армянской церкви, о воробьях, о красках вечернего неба. Они шли рядом, то и дело совершенно непроизвольно касались друг друга плечами, и от этого ощущение их обособленности от остального человечества крепло и утверждалось.
Дойдя до дому, они немного постояли около калитки. Обоим не хотелось расставаться, но и торчать на глазах у целой улицы тоже было неловко. Зина нашла выход из положения, – взяв Михаила за руку, провела за сарай. Они очутились в узком пространстве между задней стеною сарая и стеною, опоясывавшей двор. Было тесно, им поневоле пришлось встать вплотную друг к другу. В сумеречном свете раннего вечера она показалась Михаилу пугающе прекрасной. Он посмотрел ей в глаза и, подчиняясь неизвестной силе, исключавшей даже мысль о сопротивлении, привлек ее к себе, нашел ее губы… Время потеряло значение. Зина первая вернулась к действительности.
– Что мы делаем? Нельзя… не надо…
– Давай поженимся, – сказал он. Сказал только потому, что знал из книг: женщины всегда почему‑то ждут от мужчин именно этих слов.
– Но ты ведь еще мальчишка.
– Мне семнадцать.
– Ты не знаешь мою семью. Ничего не знаешь. Папа…
Она запнулась и долго молчала. Положила руки ему на плечи, проговорила торопливо, трепетно, будто стесняясь своих слов:
– Скажи, Миша, если бы, ну, близкий тебе человек оказался бы нелояльным к власти, который ты служишь…
– Враг, что ли? – захотел уточнить Михаил.
– Ну да, положим, враг… Твой родственник хотя бы… Что бы ты предпринял как чекист? Выдал бы его властям?..
Вопрос показался ему слишком отвлеченным, потому что руки его лежали на девичьей талии и губы еще сохраняли вкус поцелуя. Улыбнулся ее наивности, сказал:
– Да ведь если он враг, значит он уж не родственник.
Руки сползли с его плеч, упали, как плети.
– Но как же так? Получается: родственные узы для тебя ничто.
– Погоди! – вдруг загорелся он. – Вот и видно, что ты не пролетарка… Главное что? Борьба классов. Ну какой же, посуди, может быть у меня родственник в классе, который враждебный и с которым я борюсь?..
Она посмотрела на него искоса и снизу вверх, отчего взгляд ее приобрел вызывающую остроту.
– Ты только что предлагал пожениться, а я принадлежу к буржуазному классу. Раздумаешь, да? И начнешь сейчас же со мной бороться?
Такого оборота Михаил не ожидал. Огляделся, будто ища поддержки.
– Но ты… ты должна перевоспитаться, полностью встать на комсомольскую платформу. За мировую революцию и против гидры капитала…
Она улыбнулась, но совсем не весело, а устало.
– Какой еще гидры? Гидра – в мифологии.
Михаил снял руки с талии Зины. Что‑то обидное почудилось в ее улыбке и словах.
Она уловила перемену в его настроении, попыталась произнести какие‑то примиряющие слова, но он заговорил, не слушая ее:
– Знаю, что в мифологии, – дело не в том. Я за Советскую власть и за мировую революцию, потому что я за справедливость. Разве это плохо? Я за то, чтобы все люди жили хорошо, чтобы не было голодающих и нищих. Разве это плохо? Скажи: плохо? – Но сказать он не дал. – И если, например, один захапал все, что создали тысячи человек, я за то… Словом, его надо экспроприировать как последнего гада. Разве это плохо? Ну ответь – плохо?
Он говорил громко, не заботясь о том, что его могут услышать во дворе. Голос его клокотал. В повороте крупной головы, в энергичных движениях рта, в яростном блеске глаз чувствовалась незаурядная внутренняя сила…
– Нет, ты ответь! – напористо повторил он. – Разве это…
Она обвила его шею и закрыла губами рот…
– Пора, – сказала она, отрываясь от него, – мне пора домой.
– А когда… когда мы встретимся?
– Не знаю… Завтра. Нет, лучше через день… Приходи к дому, кинь камешек в мое окно, с улицы легко попасть – оно крайнее. Только не разбей окно. И постарайся не попасть на глаза отцу.
Она засмеялась легко, счастливо.
Шагая домой (спешил – надо было перекусить перед работой), вспоминал и заново переживал каждый взгляд, каждое слово, каждый поцелуй. «А откуда она узнала, что я в Чека?» – неожиданно возник вопрос. Об этом он говорил только своим друзьям. Но они не болтливы и, кроме того, не знакомы с Зиной. Так откуда же?
