Он

– И?

И?

– И… я прошу у тебя прощения.

Он краснеет.

– Ты же в курсе, что я из Северной Калифорнии? И что у меня есть человек десять знакомых‑геев?

– Допустим… И что?

Рот Джейми открывается и закрывается. И открывается снова.

– Ты поэтому не звонил мне четыре года и не отвечал на мои смс?

– Ну… да. – Я в полнейшей растерянности. Я только что признал себя виновным в мудачестве первой степени и, можно сказать, в растлении, а его волнуют какие‑то смски.

Лицо Джейми становится на оттенок краснее. Затем он снова срывается с места, а я так ошеломлен, что мне требуется секунда, чтобы догнать его.

Теперь он бежит быстрее. Его длинный шаг становится шире, локти начинают работать активней. Спортивная футболка облегает каждую мышцу, и я ревную к этому куску полиэфирной ткани.

Я не знаю, что творится у него в голове, пока он преодолевает оставшиеся пять километров вокруг Миррор‑лейк – со мной, смущенным, обескураженным и отстающим на несколько шагов сзади. На обратном пути мы бежим через город мимо всех наших любимых в прошлом мест – кондитерской со сливочными помадками и магазина игрушек, где продавались стреляющие резинками пистолеты. Мимо пекарни «Чудо на льду».

Я не вижу его лица до тех пор, пока он не останавливается напротив закрытой на лето трассы для тобоггана. Жаль, что нам нельзя перенестись в те беспечные времена, когда самым большим моим преступлением было перелезть через ограду.

Когда он поворачивается ко мне, его покрытое испариной лицо все еще искажено гневом.

– Ты не общался со мной четыре года, потому что думал, будто я перепугался из‑за того, что ты отсосал мне.

– Хм… да. – Негодование в его голосе предельно ясно сообщает о том, что я облажался перед ним каким‑то иным, не учтенным мной образом.

Его ладони сжимаются в кулаки.

– Так вот кем ты меня считаешь? Узколобым засранцем?

Я вижу, как молодая мамочка со скамейки неподалеку подхватывает своего ребенка и, хмурясь, пересаживается подальше от нас.

Но Джейми ничего вокруг не замечает.

– Бога ради, это был просто секс. Никто ведь не умер.

А я сейчас, наверное, проглочу язык.

– Но… С моей стороны это было непорядочно.

– А. Ну спасибо, что за свою непорядочность ты решил наказать меня. Аж на целых четыре года. Я уехал в какой‑то непонятный колледж, где никого не знал, гадая, в чем же проявил себя как дерьмовый друг.

Да чтоб тебя.

– Извини, – мямлю я, но это «извини» звучит жалко. Для обоих из нас, в этом можно не сомневаться.

Джейми пинает мусорную урну.

– Мне надо в душ.

Мой вероломный член просится присоединиться к нему, но, пока мы проходим последний квартал и начинаем подниматься по лестнице, я держу варежку на замке. Все прошло совсем не так, как я ожидал. В моем наихудшем сценарии Джейми приходил от моей гомосексуальности в ужас и обвинял меня в том, что я обманом развел его на интим.

Я четыре года мучился стыдом за содеянное, но, как выяснилось, мне следовало стыдиться совершенно другого. Джейми не беспокоило то, что я отсосал ему. Его беспокоило то, что я его бросил. И когда я понимаю, что обидел своего лучшего друга намного сильнее, чем полагал, внутри меня все болезненно сжимается.

На последней ступеньке я нерешительно замираю и зову его в напряженную спину.

– …Каннинг?

– Что? – бурчит он, не оборачиваясь.

– Так мне искать себе на ночь другую комнату?

Он вздыхает.

– Нет, идиот. Не надо.

 

Глава 10

Джейми

 

Двадцать два – наверное, слишком солидный возраст, чтобы играть в молчанку. Я всегда предпочитал встречать проблемы лицом к лицу. Проговаривать все и сразу, а не отгораживаться от человека.

Отгораживаться – это специализация Веса.

После пробежки мы с ним не разговаривали. За ужином он сел вместе с Патом, обменяться новостями за прошедшие четыре года. В какой‑то момент Пат постучал ложкой о стакан с водой и представил Веса приехавшим в лагерь детям. «Чемпион страны…», «второй в рейтинге бомбардиров», «в следующем году гарантированно выйдет на лед в Торонто».

Глаза у ребят с каждым словом распахивались все шире, а Вес тем временем сидел с беззаботно‑самодовольным видом и криво ухмылялся. Типа «ой ну что вы, это все пустяки».

Может, в душе он не чувствует себя таким уж и беззаботным, подсказывает мне совесть.

Отвали, совесть! Я занят. Я злюсь.

Теперь мы лежим в нашей комнате, но не спим. Меня по‑прежнему окутывает гнев, таким же тонким слоем, как простыня, которой укрываюсь.

С соседней кровати доносится вздох, и я, глядя в потолок, думаю, не пора ли мне уже перестать дуться.

– Мне было страшно, – нарушает тишину его хриплый голос.

Я слышу шорох и краем глаза замечаю, что он перекатился на бок и смотрит на меня в темноте.

– Кому, тебе? – спрашиваю. – Не знал, что такое возможно.

– Бывает иногда, – допускает он неохотно, и я фыркаю.

Снова наступает тишина, но в конце концов я сдаюсь.

– Чего именно ты боялся?

– Что я использовал тебя. И что ты возненавидишь меня за это.

В моей груди рождается вздох. Я тоже ложусь на бок, но в полумраке выражение его лица разглядеть сложно.