Опасная близость

И тут я догадываюсь: он просто передумал платить. Сам. Никакой ошибки быть не может. Мой отец – человек, который соблюдает все сроки и никогда не забывал даже о мелком долге. Разумеется, он не запамятовал. Просто перехотел.

– В смысле?..

– Папа просто хочет помириться.

– Отменяя платеж по моей учебе?

– Он говорит, что ты должна прийти и пообщаться с ним, тогда он заплатит.

– Это шантаж.

– Это попытка помириться. Не спорь, Саш, лучше приезжай к нам, и сразу же получишь деньги. Папа устал, что ты от него бегаешь. Кстати, он сказал родственникам, чтобы они не помогали тебе финансово. Прости, но иначе нельзя.

Я слышу, как мама хлюпает носом, надеясь, что я сдамся и соглашусь на отцовские условия. Она выжидает, а мне нечего ей сказать.

Пойти домой – признать собственную никчемность. Прилюдно сообщить: да, я ничего не добилась и в критический момент бегу под крыло к папочке, чтобы он дал денежек на мои прихоти. Можно сколько угодно пыжиться, изображая самостоятельность, но если я вернусь к отцу – то растеряю остатки гордости. Стоит мне переступить порог дома, как я перестану себя уважать.

Мне срочно нужны деньги. Но я не попрошу их у отца.

Вешаю трубку, попросив маму не перезванивать мне.

Сумма не огромная, но солидная. Знала бы я, что всё так обернется, не стала бы поступать в престижный столичный университет, да ещё и на факультет международных финансов. Но перед первым курсом папа был категоричен:

– Никаких забытых богом ВУЗов. Моей дочери нужен самый лучший, иначе меня партнеры засмеют.

Мне спорить не хотелось. Что я понимала в восемнадцать лет, не заботясь о деньгах, всегда имея их на карточке в неограниченном доступе?

Теперь вот осознаю всю глубину собственного инфантилизма. Почти четыреста тысяч. Неподъемные деньги для обычной студентки. Можно взять в кредит… Только вот мне никто не даст его – потому что официально я не трудоустроена, а работаю по договору подряда. Я пишу Ритке, но у нее таких денег нет. Логично. Откуда бы им взяться?

Больше близких друзей у меня нет, кто мог бы безболезненно дать крупную сумму. Не идти же к богатеньким однокурсникам с мольбой о помощи. Они, конечно, не откажут, бабки у них водятся. Но потом по университету начнут обсуждать и меня, и мою бедность, и даже то, что я готова за крупную купюру на что угодно. Хотя это не так.

Неужели…

Мысль появляется простая и очевидная как никогда.

В моей жизни есть один человек, у которого деньги водятся и который раньше не боялся с ними расставаться.

Правда, сегодня я заявляла этому человеку, что плюну ему в кофе…

Насколько унизительно будет позвонить Богдану?

Или проще отчислиться?

***

Я не хочу набирать его номер. Мне мучительно больно даже касаться нужных кнопок.

Может быть, правильнее уйти из этого института? Перевестись где‑нибудь, где будет проще, без завышенных ценников.

Но внезапно я с тоской понимаю, что хочу доучиться здесь. Можете считать это дуростью, но я ведь отдала несколько лет этому месту, и теперь, перед последним рывком буду уходить непонятно куда? Получается, все отцовские деньги потрачены зря? Я хоть и не собираюсь с ним мириться, но счет финансам вести умею. Несколько миллионов… и всё ради того, чтобы в итоге дочка получила диплом университета с подъемным ценником?

Придется засунуть свою гордость куда подальше и позвонить Богдану…

Когда мы расстались, я часами проматывала старую переписку. Сходила с ума, но перечитывала сообщения, раз за разом, уходя всё сильнее в депрессию. Порывалась написать ему. Без конкретной цели. Или поскандалить. Или спросить, почему он так поступил со мной.

Я читала, читала сообщения и вскоре запомнила их наизусть. Выучила как стихотворение. Могла продолжить с любого места.

Тогда, осознав, что я окончательно лишаюсь рассудка, я удалила и номер телефона Богдана, и все наши переписки. Стало легче, хоть и не сразу. Появилась фантомная боль, как будто я лишилась не номера в справочнике, а руки или ноги. И мне дико, жутко не хватает её.

Но пальцы помнят. Даже сейчас, через три года, они привычно набирают цифры.

– Давай встретимся, – я не дожидаюсь приветствия, потому что боюсь даже просто услышать его голос. – В кофейне на Марата, в два часа тебе удобно?

– Да.

Короткий, рваный ответ.

…Это наше место, и я захожу туда с пылающим сердцем. Там, где совсем недавно затянулась рана, опять кровит. Мне тяжело дышать. Словно пробежала марафон и всё никак не могу восстановить сердцебиение.

Богдан сидит за столиком в углу зала. Тем самым, куда обычно забивались мы вечерами и пили горячий какао – ладно, я пила, а Богдан смотрел, – пытаясь вдоволь наговориться. Мы могли выбрать любой ресторан, но мне нравилась здешняя выпечка, и я тянула Мельникова сюда, шутя над тем, как элегантно он смотрится среди деревянных столиков и одноразовых стаканчиков кофе.

Я сажусь напротив Богдана, скрещиваю пальцы в замок.

Если честно, мною была подготовлена речь, но слова вылетели из головы. Все. До единого.

– Спасибо, что пришел.

– Тебе спасибо. Возьми себе что‑нибудь.

Но меня мутит, и кусок в горло не полезет. Я не представляю, как попросить Богдана о деньгах. Пусть для него это не самая большая сумма, я уверена, он сможет дать мне рассрочку или кредит, но как же не хочется унижаться.

– Я бы никогда не обратилась к тебе, – жую губу, – но… Черт, я не знаю, как начать. Мой отец отменил платеж за учебу. Мне негде взять денег.

Он внимательно слушает, словно не догадывается, куда я клоню. Догадывается, конечно. Богдан Мельников не из тех, кто долго анализирует информацию.

– Я всё верну, – потираю переносицу. – Мне некуда больше идти, мне не дадут кредит, и даже если я продам все вещи, которые у меня есть, то наскребу едва ли половину от нужной суммы. Оплатить нужно до конца недели, иначе меня отчислят.

– Так почему ты не попросишь денег у отца?

Морщит лоб.

– Я ушла из дома еще три года назад.

Богдан вскидывает брови.