Письма из мая
А ещё мне очень захотелось покататься на детских качелях. Таких, на которых ещё солнышко делают, знаешь?
Знаю.
И такие как раз есть в больничном парке. Я выкатилась из своей башни к ним, даже самостоятельно перебралась на них из кресла и ощутила такой прилив эмоций – не описать словами! Хорошо, что я ещё не разучилась радоваться простым мелочам.
Меня отчего‑то это тоже радует.
Когда отец увидел, что я без сопровождения в парке, да ещё и на качели взобралась, стал ругаться. Хочет, чтобы я оправилась от душевной боли, при этом забирая меня от того, что эту боль вытесняет. Нелогичность!
Согласен.
Я, конечно, показала свой характер, но вернулась в свои «хоромы». И стала писать тебе это письмо. Знаешь, мне так душевно спокойно с пером в руке и чернильницей рядом. Кстати, я пишу тебе настоящим гусиным пером. А письма складываю в старинную шкатулку.
Интересно… В коробке с личными вещами шкатулки не было. Где она?
Думаю, пора закругляться. Мне становится слишком хорошо с тобой.
Как и мне…
И мне становится страшно от этого.
Как и мне…
Целую. Твоя Вайлет.
С любовью из мая. 7».
Как только я спрятал конверт в ящик, открылась дверь и зашла Алевтина. Она молча присела на диван, подобрав под себя ноги.
– Кофе? – Я потянулся к чайнику.
Она кивнула.
– Ты прав.
Я непонимающе посмотрел на неё.
– Ты всегда прав. Ты знаешь меня лучше, чем я сама себя знаю. В принципе, ты всех женщин знаешь…
Я подумал о Вайлет – не всех.
– Ты даже знаешь о моих критических днях, когда я не знаю и сверяюсь с календарём.
Я сделал нам кофе и поставил одну чашку ближе к ней.
– Если ты говоришь, что между нами нет другой женщины, я верю тебе. Если же ты врёшь… Пусть это останется на твоей совести. А она у тебя имеется. Пусть же она тебя грызёт по ночам.
Я сделал глоток, не поднимая глаз на Алевтину. Моя совесть уже с готовностью подтачивала зубы.
– Я тоже не идеал, но ты не устраиваешь мне истерики. И я буду стараться сдерживать свои. Просто пойми меня: я скучаю. Очень скучаю. Мы уже больше недели не виделись вне стен больницы. А в больнице ты просишь играть так, как будто между нами ничего нет.
– Я тебя понял.
– У нас всё хорошо? – спросила она, по‑щенячьи состроив глазки.
Я кивнул. Сказать «да» не поворачивался язык. Сказать «нет» – тем более.
– Пойду на пост. Скоро пересменка. Да и Калусовский появится с минуты на минуту, – Алевтина поставила чашку на стол, обошла его и присела ко мне на колени, обхватив шею руками.
Я поцеловал её в висок. Она поймала мои губы своими и стала целовать их. А я подавил в себе желание отстраниться.
Предрассветное. Синее. Раннее
Моя смена началась с планёрки в кабинете Калусовского.
– Дарине нужно перестать давать снотворное, – приказным тоном начал я.
Начальник смерил меня недовольным взглядом, но ничего не ответил.
– Вы хотите, чтобы я помог им?
– Они безнадёжные психи. За пределами лечебницы они никому не нужны.
– То есть я могу не заниматься тем, для чего сюда перевёлся?
– Если перестать давать ей снотворное, она будет разговаривать с мёртвой сестрой и убиваться по этому поводу, – спокойно сказал Калусовский.
– Нужно помочь ей отпустить эту боль, а не усыплять её открытые раны снотворным. Когда она выплачется и выкричится, галлюцинации пройдут. Она примет утрату и сможет вернуться к обычной жизни и воспитывать детей, – я был уверен в своих словах.
– Арсений, – Калусовский начинал злиться. – Зачем вам это нужно?
– Нужно «что»? Помогать душевнобольным стать душевноздоровыми?
Конец ознакомительного фрагмента
