Письма из мая

– Ваза уже на месте! – Алевтина повысила голос.

– Почему она кричит?! – Катерина моментально отреагировала. – Я не нравлюсь ей! Она сделала это назло мне!

– Контролируй свои эмоции, – спокойно ответил Алевтине я и обратился к Катерине: – Всё хорошо, Кэтти. Она выбросили завянувшие цветы и поменяла воду. Где цветы, которые ты принесла?

– Я могу сделать это сама! Они думают, что я беспомощна?! – Катерина опять обхватила голову руками и замерла.

– Оставь нас, – вежливо попросил Алевтину я.

Но она уже вышла из палаты, не дожидаясь моей просьбы, и закрыла за собой дверь.

– Они больше не поступят так, – уверил Катерину я и медленно опустил её руки. – У тебя вчера была очень красивая причёска, ты сама сделала её?

Катерина не реагировала на мои слова и всё ещё смотрела сквозь меня. Я привстал и помог подняться с колен ей. Она повиновалась.

– А сегодня вам не нравится моя причёска? – обижено спросила Катерина.

Я усадил её на кровать. Её длинные волосы неаккуратными запутанными прядями спадали с плеч.

– Вчера было интереснее, – подмигнул ей и присел рядом.

– Ну вот ещё! Они считают, что я не могу сама убрать свою постель! – фыркнула она и с яростью помяла покрывало.

– Кэтти…

Она перестала мять постель и заинтересованно посмотрела на меня. Теперь её взгляд не был пустым. Она резко выпрямилась и подбежала к окну, распахнув его настежь.

– Последний майский воздух, – она втянула его полной грудью и на выдохе скороговоркой выпалила: – А завтра будет лето. Я люблю лето. А вы?

Она присела возле меня и замерла.

– Я люблю весну, – ответил я.

– В моей комнате больше не будет майских цветов. Они всё испортили…

– Кэтти, в твоей жизни ещё будет не один май.

Она улыбнулась и начала заплетать косу.

– Я могу оставить тебя одну?

– Только не присылайте ко мне её! Я ей не нравлюсь!

Я кивнул и вышел из её палаты. Подошёл к посту и вернул неиспользованный шприц Инне.

– Ну ты волшебник, – подмигнула мне Инна. – Перекур?

Кэтти попала в лечебницу в двадцать лет – на пике своей молодости. Она была более переменчива в настроениях, когда я перевёлся сюда месяц назад. Сейчас же симптомы её болезни были умеренными. Если бы она находилась в своей естественной среде, то её перепады эмоциональности случались бы ещё реже. Она более склонна к хорошим возвышенным настроениям, истерики с ней случаются не особо часто.

Диагноз ей поставили в пятнадцать, когда на уроке химии по непонятной причине она швырнула колбу с раствором в стену и ударила по лицу подбежавшую к ней учительницу. А дальше: нервный срыв, отца к директору, разговор со школьным психологом и выявление первых симптомов биполярного расстройства.

Мать Катерины умерла от рака, когда девочке было тринадцать. Её истерики и срывы в течение года после потери списывали на раннюю утрату дорогого и очень близкого человека, никто не предполагал, что это первые симптомы психического расстройства.

Отец начал пить и не уделял должного внимания дочери, а она нуждалась в заботе и поддержке как никогда.

С пятнадцати лет Катерину поставили на учёт к психологу, а после и вовсе перевели к психиатру, когда её поведение стало неконтролируемым.

Отец спился и умер, когда Кэтти исполнилось двадцать.

Через месяц она попала в психиатрическую лечебницу, потому что смерть отца вызвала у неё другие эмоции, которые проявлялись не слезами и горем, а истерическим смехом. Первый год в лечебнице её пичкали психотропными. Как молодому сознанию прийти в порядок, если его пошатнувшееся положение только усугубляли, а не пытались вылечить? Второй год лечения Катерина провела в камере‑одиночке, как особо буйная и нервозная пациентка. И опять‑таки вопрос: как ей в одиночку справляться с переполнявшими её эмоциями, да ещё и запертой в четырёх стенах? Её крики о помощи ударялись о глухую стену. Она звала, но к ней никто не приходил. На третий год она замолкла. И её стали выводить за пределы одиночной камеры. Она искренне радовалась всему: солнцу, дождю, снегу, ветру, цветам и даже другим пациентам. Её перевели в палату в общем коридоре.

Катерина не затаила обиду и всё равно отдавала предпочтение положительным эмоциям, чаще бывая слишком счастливой, чем слишком несчастной. Есть ли хотя бы мизерный шанс, что её душа вылечится от недуга, и Кэтти сможет вернуться к обычной жизни? Я считаю, что есть, если к ней обращаться как к обычному человеку, считаясь с каждой её эмоцией.

Когда я докуривал, ко мне подошла Алевтина. Она уже была переодета и собиралась домой, её смена подошла к концу.

– Это письмо действительно предназначалось не мне, – я заговорил первый, выбросив окурок в урну. – Случайно захватил его из коробки в подвале, когда сортировал их.

– Ладно, – безучастно сказала Алевтина.

– У тебя завтра ночное дежурство? – перевёл тему разговора я.

– Да, – в таком же духе отвечала она.

– Ты хочешь ещё о чём‑то поговорить?

– Нет.

Я притянул её к себе.

– Я уважаю тебя. И себя. Ты у меня одна.

– Я знаю. Прости мне мою вспыльчивость, – вздохнула Алевтина.

– Спасибо за халат, – я поцеловал её в макушку.

– А толку, что я его стирала! – усмехнулась она. – Оторванный кусок я не нашла в кармане, чтобы пришить.

Алевтина уехала домой, а я вернулся в здание. Подошёл к посту и поинтересовался у Инны:

– Всё спокойно?

– Как всегда, когда здесь ты.

– Инн, а где хранятся дела прошлых пациентов? – как бы невзначай спросил я.

– Ты хочешь узнать о ком‑то конкретном или просто изучить все? – вопросом на вопрос ответила Инна.

– И то и другое, – не соврал я.

– Все дела – как старых, так и текущих – находятся в хранилище возле подвала. Электронной базы, как знаешь, у нас нет. Ключ есть от хранилища?

– Есть. Не знал, что там и дела старых пациентов тоже.

– А ты ещё раз нахами Калусовскому, так он и туда тебя отправит сортировать дела по алфавиту, – рассмеялась Инна.