Письма из мая

Я ответил ей улыбкой и направился к хранилищу:

– Если что‑то выйдет из‑под контроля, ты знаешь, где меня найти.

Папки с личными делами находились в таком же беспорядке, как и коробки с вещами пациентов. Сначала руки потянулись отсортировать их по алфавиту, и я сам рассмеялся этому порыву, потом принялся искать дела всех Виолетт, но мои попытки не увенчались успехом. После я стал пересматривать дела всех пациенток, чьи фамилии начинались на «К», но и это не дало ожидаемого результата. Напоследок я просто перебрал все оставшиеся дела, но среди них не было никаких Виолетт и никаких Вайлет. И даже с именем на «В» оказалась только Виктория, которая умерла девять лет назад, а фамилия её была на «Т».

Я протяжно выдохнул. Дальнейшие поиски не имели смысла – у меня не было иной информации, касающейся моей «подруги по переписке». Расспрашивать о ней у персонала я не собирался, решил прочитать её письма – может быть, там найду какие‑нибудь зацепки.

Убедившись, что мои пациенты в порядке, до ночного обхода я уединился у себя в кабинете с первым письмом в руках, попивая кофе, чтобы не уснуть. Это письмо оказалось значительно длиннее предыдущего, и в нём я получил кое‑какие ответы. Однако и вопросов тоже прибавилось.

«Наконец‑то ты нашёл время для меня.

Мой любимый папочка слегка расстроился, что его маленькая принцесса совершила попытку суицида, и запер её в своей башне на ключ. Принцесса – это я. Башня – папина клиника. Не удивляйся, что я так спокойно говорю о суициде. Ведь это прочтёшь только ты.

Я попыталась расстаться со своей жизнью в одну из апрельских пятниц. А через неделю отец уговорил матушку поместить меня к себе под крылышко, якобы там я буду под присмотром. Мать согласилась не сразу, однако отец умеет уговаривать.

Меня поселили в самые лучшие апартаменты с видом на больничный парк. А сегодня мой первый день здесь.

Моя жизнь перевернулась с ног на голову в прямом и переносном смысле: прошлый май стал моей точкой невозврата. Я отчаянно хотела исполнять свои самые безумные желания. И мне потакали: я поздний, единственный и долгожданный ребёнок своих чрезмерно заботливых родителей. Я не отрицаю, что избалована ими до чёртиков.

Взбрело мне в голову прыгнуть с парашютом. И чем бы ребёнок ни тешился… В прошлом мае мне было семнадцать, я была ребёнком. А уже в этом мае ощущаю себя на все сорок. Я прыгнула. И неудачно приземлилась. Теперь я в инвалидном кресле и не чувствую ног.

Ты решишь, что эгоистично с моей стороны винить в случившемся отца и мать, верно? Знаю, решишь. Но себя винить я уже устала. А ведь в их силах было запретить, высечь, не потакать капризам, наказать! Я бы так и сделала в свои сорок, но не в свои семнадцать…

Кстати, можешь не искать сведений обо мне в лечебнице: я там не числилась. Папочка надеялся наказать меня пребыванием среди настоящих психов, а после замять всё, как будто ничего и не было. А я собираюсь его удивить, но сначала прожить свой любимый май и навсегда сохранить его в своём сердце.

Я обдумывала много способов уйти из жизни. В один из апрельских четвергов я решила повеситься, а на следующий день воплотила желаемое в реальность. Недовоплотила. Выпала из кресла и не успела накинуть на шею петлю. Пыталась довершить начатое, но домой вернулась матушка и застала меня, когда мне почти удалось дотянуться до петли.

Крики. Слёзы. Причитания.

Отец, и мой личный психиатр в одном лице, пытался разговорить меня своими вопросами, беседуя, как со своей пациенткой, а не как с родной любимой дочерью. Конечно же, я не горела желанием выворачивать свою душу наизнанку перед ним. Да и, честно призна́юсь, как психиатр он так себе, не его это. Он не лечит души больных, а ещё больше калечит их.

Он растерялся, когда в лечении нуждалась его дочь, он никогда не думал, что безумие может когда‑нибудь коснуться его семьи.

Если ты не знаешь, то неудавшиеся суицидники автоматически переходят в ранг психов. Да, я душевнобольная. И ты представить себе не можешь, насколько покоцана моя душа!

По десятибалльной шкале моя боль – это шкала. Возможно, попадись мне более квалифицированный психиатр, который поверил бы, что мне действительно нужна помощь, я бы выкарабкалась… И пережила бы следующий апрель, чтобы насладиться ещё одним маем.

Мне уже пора. Поговорим завтра.

Целую. Твоя Вайлет.

С любовью из мая. 1».

К концу письма я тяжело выдохнул, как будто всё письмо и не дышал вовсе. Проникся строчками, увидел образ этой девушки, можно сказать, познакомился с её душой. Я взглянул на часы: время ночного обхода. К Вайлет и её душе вернусь позже. Допил остывший кофе, спрятал все конверты в первый ящик стола и вышел из кабинета.

Из палаты Таи вышла Инна.

– По тебе можно часы сверять.

– Не спит?

– Рисует, – улыбнулась она.

– Остальные в порядке?

– Сегодня все спокойные. Даже двадцать пятая утихомирилась.

– Славно.

– Нашёл, что искал?

– И да, и нет.

Инна погладила меня по плечу и ушла к посту. А я зашёл в палату №13, пропустив восьмую.

Тая, как и всегда, сидела на подоконнике. Но сегодня не в той позе, в которой я застал её прошлой ночью: сегодня она поджала под себя коленки, склонившись над листом бумаги, и что‑то вырисовывала подушечками пальцев. Рядом стояла палитра с гуашью и стакан с водой.

– Доброй ночи, Тая, – я стоял с приоткрытой дверью, ожидая её одобрения, чтобы войти.

Она кивнула, и я подошёл к ней ближе:

– Что рисуешь?

Она замерла и подняла на меня глаза.

– Лето… – тихо ответила Тая и продолжила рисовать.

Первого июня ровно шесть лет назад девочку перевели в лечебницу. Калусовскому пришлось пойти на уступки, чтобы поместить несовершеннолетнюю девочку вместе со взрослыми пациентами. Все надежды на то, что для неё удастся найти приёмную семью, иссякли: самый ходовой возраст усыновления – до четырёх лет, а тогда Тае уже было почти семь. Да и деток‑аутистов редко берут в семьи, а если берут, то чаще потом возвращают в лечебницы.