Письма из мая

– И ты бы поспал. Они сегодня спокойные.

– После Авраама. Что он сегодня?

– Цитировал «Новый Завет». Слава богу, не дырявил ладони и не искал крест. По мне, он самый странный тут…

– Читала «Алису в стране чудес»?

– Фильм смотрела.

– Все мы странные, – подмигнул ей, выбрасывая окурок, и вернулся в здание.

В палате №20 сегодня было тихо: Дарина спала, свернувшись калачиком в середине кровати и прижимая к себе подушку. Её предпочли напичкать снотворным, а не дать возможность выговориться и выплакаться. Возможно, даже выкричаться – ей это нужно.

Надо пресечь выдачу снотворного «двадцатой».

Возле палаты №23 я остановился и услышал храп, доносившийся из‑за двери. Филипп тоже спал.

Я тихо подошёл к палате №25 и приоткрыл дверь: и Кэтти спала. Она перевернулась на другой бок, когда я открыл дверь, но не проснулась.

Я прошёл мимо палаты №30: Оливер всегда спал по ночам. Из палаты №33 тоже был слышен храп. Инна оказалась права: сегодня на удивление спокойная ночь.

Я вернулся на пост.

– Завтра выходной? – оторвал Инну от чтения.

Она поспешно прикрыла книгу и улыбнулась в ответ:

– Аля меня сменяет завтра.

– Инн, сколько ты здесь работаешь уже? – как будто между прочим поинтересовался я.

– Да можно считать, с самого открытия. Лечебница существует с 2001, а я на посту с 2002.

– И ты знала всех директоров?

– А отчего нет‑то?! – удивлённо посмотрела на меня Инна. – Калусовский единственный главврач и директор с самого начала.

Теперь удивился я. Инна это заметила.

– Почему интересуешься? – осторожно спросила она.

Была не была, подумал я и задал вопрос напрямую:

– Здесь была пациентка в инвалидном кресле после неудачной попытки суицида?

Инна явно владела какой‑то информацией по интересующему меня вопросу. Она приподнялась со своего кресла, огляделась по сторонам и перегнулась через стойку ко мне.

– Ты о ней искал информацию в архиве? – прошептала она.

Я кивнул.

– Ровно год назад… – Инна опять оглянулась по сторонам и добавила ещё тише: – …она повторила попытку суицида. Её увезли в коме. Что с ней сейчас – неизвестно.

Я вздохнул.

– Как ты о ней узнал?! Ведь Калусовский даже дела не заводил.

– Потому что… – я сопоставил данные из письма и предположил: – …это была его дочь?

Инна ахнула:

– Он сам тебе рассказал?

– Почти, – я собрался уходить.

– Но он никогда ни с кем не говорит о ней! Мы даже не знаем, вышла она из комы или умерла. Год прошёл…

Я взглянул на книгу, которую читала Инна. «Алиса в стране чудес».

Помимо душ моих пациентов, мне стала интересна душа угрюмого начальника. Вспомнились слова из письма его дочери: «…как психиатр он так себе, не его это…» Тут я не мог с ней не согласиться.

Я заварил себе кофе и вскрыл второе письмо. Каково было моё удивление, когда на белом листе, сложенном в несколько раз, было написано только: «Целую. Твоя Вайлет. С любовью из мая. 2». Я перевернул письмо – на обратной стороне тоже пусто. Заглянул в конверт, там тоже ничего.

Я достал третье письмо. Распечатав его, я был загнан в тупик: с ним была та же история, как и со вторым.

Это какая‑то злая шутка? Я достал четвёртое письмо, и в нём нашлись объяснения двум пустым конвертам.

«Скучал?

Ты, наверное, в недоумении, почему два конверта пусты? Отвечу: я была в не лучшем настроении. Не могла выдавить из себя и строчки, так погано было на душе. Знаешь ли ты, что душа может болеть? Я вот знаю не понаслышке.

Моя душа прошлых два дня разрывалась на осколочки. И как будто каждый осколочек впивался в мою телесную оболочку. Я не покидала свою палату, наблюдая за папиными больными из окна. Они, как неприкаянные души – призраки, блуждали по больничному парку, никому не нужные.

Мне жаль их, искренне жаль.

Сегодня я выехала в парк сама. Напомню, если ты забыл: я инвалид‑самоубийца. Мне захотелось поговорить с кем‑нибудь из них: меня заинтересовали струны их душ. Но с кем там было говорить?! Каждый из них находился в своём мире, и никто не подпускал меня – чужачку, не способную передвигаться на своих двоих.

Мне удалось поговорить лишь с одним парнем. Позже я узнала у медсестёр, что у него депрессия – а я‑то всегда считала, что это слово просто стало мейнстримом, и его использовали наряду с иными модными словечками. Но парень действительно был в подавленном состоянии, мне стало даже как‑то горько за него. Звали его Аркаша и ему было двадцать лет. Это я узнала не от него. Сам он односложно отвечал на мои вопросы. «Ты в курсе, что находишься в психушке?» – спросила я. Он кивнул. «А чего ты здесь?» – «Доктор говорит, что у меня депрессия…» – «Но депрессия обычно осенью», – ехидно поддела его я, он не ответил. «А как ты думаешь сам, что с тобой?» – «Я просто устал от жизни…» – «В свои‑то восемнадцать? На больше ты не выглядишь!»

На этом своём замечании я запнулась – а сама‑то?! Но потом стала искать оправдание своей усталости от жизни – у меня были причины! Может, и у него были свои причины?

«А как эта твоя депрессия проявляется?» – я не отставала от него. «Вот здесь сидит грусть‑тоска… – тут он расстегнул свою рубашку и показал на грудь, – и грызёт меня, грызёт! Я и не хочу печалиться: вроде как и причин нет. Но что‑то давит, а по ночам неохота спать. А с утра ещё больше неохота жить», – это было самой длинной речью, которую я от него слышала. «А с доктором ты говорил об этом?» – «Есть ли ему дело до меня?» Он поднялся со скамьи и ушёл.

Больше мне ни с кем не удалось поговорить, и я, заскучав, вернулась в свою палату. Часа три, не меньше, я рылась внутри себя – а вдруг и во мне сидит такая вот тоска и не даёт мне вдохнуть полной грудью, и тянет меня ко дну? Но мне было не больно в том месте, в котором болело у Аркаши.

Вот и он подтвердил, что психиатр из моего папаши никудышный: ему нет дела до своих пациентов. Все мы тут обречены на самокопание, а после на самопогребение.

Завтра напишу. Мне приятно, что ты скучаешь.