Письма издалека

– Этот‑то придет, чего ему будет, – отмахнулась старуха. – Вставай, пойдем, чую, без тебя не управлюсь.

Дрожа, я натянул чулки и верхнюю юбку, привычным уже жестом пригладил волосы, зацепил заколкой возле уха. В детской было тихо: Волчок спал, бросившись на постель в одежде, сжимая в руках подушку, словно во сне хотел ее задушить. Ива и Лютик белыми холмиками круглились каждый в своей кровати. Дверь в спальню Осоки была крепко закрыта. В спертом, согретом дыханием воздухе стоял резкий запах мочи. Пири вздохнула – досадливо и жалостно:

– Как в воду глядела.

Покосилась на меня, снимая шаль и вешая ее на стул.

– Вот так тут у нас. Ну, что стоишь. Бери мальчика, я постель соберу. Мне уж его не поднять.

Я легонько потряс Лютика за плечо – он с трудом поднял на меня взгляд. Плечо было горячим, как печка. Просунув руки под его худенькое тело, я поднял мокрого мальчишку и выпрямился, прижимая его к себе. Лютик неожиданно нежно обнял меня вялыми руками за шею.

– Какая ты сильная, Цзофика, – удивленно просипел он.

Голоса у него почти совсем не было.

Пока Пири собирала в узел обмоченное белье и стаскивала с кровати матрас, я стоял, держа Лютика, и думал о том, что, должно быть, прошло уже много лет с тех пор, как его брали на руки. И какое это, наверное, удивительное чувство, когда тебя, такого большого, как младенца прижимают к груди. Лютик положил мне голову на плечо, руки соскользнули с моей шеи– он то ли дремал, то ли бредил. Дверь в соседнюю комнату отворилась, и Осока – в длинной рубахе, в чулках, растрепанная – заглянула в детскую.

– О, – протянула она, сморщив нос. – Ну все, пошло‑поехало кривое колесо.

– Меньше болтай, – хмуро проворчала Пири.

Осока ловко подхватила край тяжелого матраса и помогла старухе вынести его из детской. Их осторожные шаги в коридоре удалились и снова приблизились.

На своей постели подскочил и сел встрепанный Волчок. Царапины у него на шее покрылись корочкой и выглядели как присохшая грязь. Оглядев нас, он быстро сообразил, что к чему.

– Вот же ты зараза, – обратился он к брату – досадливо, но беззлобно. – Сейчас опять начнется – черт, хоть из дома беги.

Лютик, прижимаясь ко мне, слабо всхлипнул.

– Да не реви ты, – попенял ему Волчок. – Чего тебе‑то реветь? Лежи да хворай, чего уж теперь.

Мельком глянув за окно, он встряхнулся, как пес, сунул ноги в башмаки и приготовился отбыть, но, покосившись на меня, задержался и привел в порядок свою постель. Я оценил этот скупой жест благодарности за припасы в сарае.

– Счастливо оставаться, – бросил Волчок, просквозив в двери – ни одна половица не скрипнула под его ногой: видно, путь был проверенный.

– Иди, иди, шлында, – бросила ему вслед Пири, а мне отчего‑то наоборот хотелось, чтобы парень остался. Вместе с ним из комнаты ушла суровая бодрость. Лютик у меня на руках совсем раскис и захныкал. Осока тоже ушла к себе – одеваться. Усадив горячее бескостное тело Лютика на постель брата, мы вдвоем с Пири поменяли ему рубашку, натянули на ноги шерстяные носки и уложили под одеяло. Словно дождавшись этого, со своей кровати поднялась Ива. Сонно отводя с розового личика легкие пряди, жмурясь, как кошка, она прошлепала босыми ногами по полу и, забравшись в постель рядом с Лютиком, свернулась у него под боком и снова ровно и мирно засопела. Лютик повернулся на бок и большой скобкой окружил ее – так дети во сне прижимают к себе тряпичную куклу.

– Вот так у нас тут, – снова вздохнула Пири, печально и сердито. – Теперь пусть мать просыпается, и так ей забот хватит.

Меня удивляет и радует беззлобность детей друг к другу. Лютика не презирают, не дразнят. В такой сложной семье легко представить ссоры и драки между детьми – но этого нет. Наверное, от того, что все они в одной лодке: всем не хватает матери, у Юфрозины нет любимчиков, она одинаково далека от всех своих детей, им нечего делить. Грустно думать об этом. Дети не злы – но и не нежны, они не друзья – так, случайные попутчики в этом мире. Разве что Ива… И снова я спрашиваю себя, в чем тут загадка. Может быть, она просто еще маленькая, и нежность в ней – котячья, младенческая – еще лепечет на своем детском языке, еще не научилась молчать и терпеть.

Я все присматривался в тот день: теплеет ли Юфрозина к больному ребенку? Скажу тебе, что ухаживать и лечить она умеет и ни на кого это не перекладывает. Еще скажу, забегая в рассказе вперед, что всю ночь она просидела в детской, рядом с постелью мальчика. Но что стоит за этой самоотверженной заботой – сострадание или чувство долга – я не могу понять. Все скрыто за мраморным фасадом ее лица. Я чувствую только напряжение, натяжение – оно окружает Юфрозину как летнее марево – и совсем нетрудно вспомнить, как накануне она впала в неистовую ярость. И страшно вновь задеть эти тлеющие угли.

Что питает эту ярость? Куда ушла любовь – и была ли она? Может ли мать не испытывать нежности к детям – хотя бы к маленьким и слабым? И если может, то как так вышло? Вот сколько у меня вопросов.

Как же мне тебя не хватает, Марит, как мне тебя не хватает! Хоть бы поговорить с тобой. Хоть бы и просто помолчать. Я всегда замечал, какие книги ты читаешь, я брал их потом, гладил шершавые с лаковыми буквами переплеты – зная, что их касалась ты, читал, останавливаясь, задумываясь, гадая – какая мысль показалась тебе ценной. Замирал, когда книга волновала меня – а ты? вздыхала ли ты над этой страницей? Холодок поддувал в шею – как будто ты заглядывала в книгу через плечо…

Я стащил с собой книжку из библиотеки – Ф. Симон, «О заблуждениях целителя» – потому что это твой любимый автор. Потому что у тебя на полке стоит его «О любви» – толстый потрепанный том, который ни за что бы не влез в мою сумку. Потому что почти той же дорогой, что ехал я, когда‑то ты ехала учиться к нему. Я хочу хоть так прикоснуться к твоей жизни, хоть так присвоить ее. Прости меня, это так глупо, так похоже на одержимость – но что же мне делать с моим отчаянным стремлением к тебе?

Ничего. Пара недель, путь назад – и я снова буду дома.

Пири, ворча, отрядила меня за водой для внеплановой стирки. В большой бадье булькал кипяток и пенилось мыло. После, сложив исходящее паром белье в круглую корзину, Пири сунула ее мне в руки, и мы спустились к озеру.

Это был мой шанс поговорить со старухой наедине.

Мостки вбегали далеко в темную воду – по‑осеннему ледяную. Их потрескавшиеся доски вздрагивали под нашими ногами. Подводная трава качалась туда‑сюда и цеплялась к простыням, когда я полоскал их, прерываясь, чтобы засунуть под мышки ноющие от холода пальцы.

Пири сидела на перевернутой корзине, глядя через озеро на горы, поросшие лесом. От усилий в стирке седые пряди выбились у нее за ушами и свисали по бокам лица, словно водоросли.

– Что случилось с Юфрозиной, Пири? – без обиняков спросил я. – Что вчера ее так взбесило?

Старая Пири скосила на меня круглый сердитый глаз – примеривалась, куда бы клюнуть. Но передумала.

– Венкель в городе, – нехотя сказала она. – Думала, он отъедет раньше, чем ей скажут – да вот приспичило ей идти в лавку, а лавка‑то его троюродного брата. Ну, я сразу знала – быть беде. Пока Венкель в городе – покоя не будет. Хоть бы уж они скорей ехали.